Вячеслав Рыбаков - Очаг на башне. Фантастические романы
Мне показалось, что этот куплет совсем из другой песни. Я почувствовал это отчетливо – он попросту проговорился, увлекшись. Но тут же вырулил на прежнюю мелодию:
– А с кем из этих я могу быть вместе? Ни с кем!
Я демонстративно отдулся, будто скинул тяжелый груз, с которым долго взбирался по узкой и крутой лестнице.
– Об этом давайте тоже не будем, Валерий Аркадьевич. Ну какой смысл? Я будто перед телевизором сижу, и мне его, извините, никак не выключить.
У него дрогнуло лицо. Наконец мелькнуло что-то, кроме мертвенного самозабвения. Все-таки мне удалось его задеть, растормошить слегка – и это было хорошо.
– Вы сами-то чего хотите?
– Чтобы этого не было.
– Нет, вы меня не так поняли. Чего вы сами про себя и для себя хотите? Представим на минутку: все остальное – так, как есть, но относительно самого себя вы можете что-то изменить. Что?
Он сник. Он был не пентюх и не пустобрех, и понимал, что я по-своемπ тоже прав сейчас – невозможно же, действительно, устроить тут думское слушание по вопросам культуры. Пора было переходить к чему-то более конкретному, тем более, что в определенной степени выговориться ему я все-таки дал. Пар спущен, теперь и за дело бы неплохо… Но этого-то ему и не хотелось. Категорически не хотелось, я чувствовал это всей кожей.
Он этого боялся, как боялся имени Антон.
– Я… – начал он, и у него вдруг сел голос. Он покрутил головой, тихонько кашлянул, а потом даже потер загривок и шею. Да, он сильно изменился. Не внешностью, внешность-то как раз редкостно уцелела, а повадкой, состоянием. – Я ничего не хочу. Я устал хотеть! – вдруг отчаянно выкрикнул он. – Я боюсь хотеть! Все, чего я хотел, оборачивалось вредом кому-нибудь… кому я совсем не хотел вреда! Если бы я не боялся хотеть, Господи! Какое это счастье – захотел и сделал! Или захотел – но осознанно не стал делать, предвидя, что получится вред. А тут захотел, сделал – и обязательно вина. Захотел чего-то другого – опять вина. Захотел – и мука, мука, захотел – и всегда потом жалеешь об этом! Разве так можно жить?
Ого, подумал я.
– Вот слушайте теперь… Требовали – так слушайте теперь эту чушь!
– Слушаю, – тихо произнес я. – Слушаю, Валерий Аркадьевич.
– Я как будто и не живу, а только… как бы сказать. Только прощения прошу. Думаю не о том, что мне надо и чего не надо, чего я хотел бы и чего – нет, а только о том, не подумали бы обо мне худо. Только и знаю, что доказываю: я не подонок! Не подонок я! И ведь понимаю, что это бессмысленно – те, из-за кого эта истерика, про неё и не узнают никогда. Но ничего поделать не могу.
Он замолчал, тяжело дыша. Лицо его пошло пятнами, глаза лихорадило.
– Паралич, полный паралич воли. Вот как это называется. Я разучился вообще радоваться и получать удовольствие. Головой понимаю – вот это должно бы меня порадовать, я же это любил. Ничего подобного. Только саднит, что если мне хорошо – значит, я это у кого-то украл, значит, кого-то поранил, замучил. Может, оттого и писать не могу. Доктор, – вскинулся он вдруг, – я же и текстами своими ухитрялся ранить! В голову бы не пришло! А мне говорят – ты меня вот тут вывел, ты меня оскорбил! – помолчал. – Единственное, что окупает мучения над бумажками – удовольствие от работы. Не ожидание гонорара, не предвкушение читательского восхищения – наслаждение процессом. И надежда поделиться собой. Главным в себе – мыслями, чувствами… с близкими людьми. А близкие знай себе обвиняй – на самом деле все не так, мол. И вот ни надежды, ни наслаждения. Страх…
Я наклонил голову и взглянул на него исподлобья. Этого хватило, чтобы он осекся буквально на полуслове.
– А если бы вы смогли преодолеть этот страх, Валерий Аркадьевич, – сказал я, – что бы вы сделали? Вот так вот, первым делом?
Я едва не отшатнулся. Тоска взорвалась в нем из-под пепла так, будто в кабинете взорвалась осветительная ракета.
Еще несколько мгновений он продолжал смотреть мне в глаза, потом сгорбился и уставился в пол. Стало настолько тихо, что слышно было его хрипловатое, прокуренное дыхание.
Я почувствовал, что именно он сейчас ответит. Но не посмел поверить себе.
И напрасно.
– Я… – едва слышно выговорил он. – Я попросил бы прощения… нет, это слабо сказано. Я постарался бы покаяться. Есть одна женщина и один мужчина, я их очень давно не видел. Я бы их нашел и…
Он умолк. Я выжидал долго, но понял, что он ничего больше не скажет.
– Вы думаете, этого хватило бы? Валерий Аркадьевич, а? Чтобы все те колоссальные проблемы отступили для вас на задний план?
– Нет, – сам будто размышляя и у меня на глазах нащупывая ответ, по-прежнему с опущенным лицом, медленно произнес он. – Они не отступили бы на задний план. Но, если бы она сказала: ты не подлец, я получил бы право… говорить. Не только с психиатром. Я получил бы право чувствовать себя правым. Вы понимаете?
Я помолчал.
– У меня было бы, что противопоставить, чем возражать. Понимаете?
Я ещё помолчал.
Потом откинулся на спинку своего кресла и чуть улыбнулся.
– Так что же мешает, Валерий Аркадьевич?
Он вскинул на меня растерянный, совсем беспомощный взгляд.
– Попытка ведь – не пытка.
– Пытка, Антон Антонович. Какая пытка! Это просто невозможно.
– Хуже-то не будет.
– Вы думаете? – спросил он.
Я пожал плечами. Он все-таки назвал меня по имени.
Он долго сидел неподвижно, пытливо вглядываясь мне в лицо и поскрипывая на выдохах своими бурыми сушеными бронхами. Потом медленно, со стариковской натугой поднялся.
– Сколько я вам должен?
Я коротко оглядел напоследок его лучший костюм.
– Мы проговорили сорок восемь минут, – медленно ответил я. – За предварительное собеседование, длившееся меньше часа, у нас плата не взимается.
Какое-то время он стоял передо мною неподвижно, а потом пошел к выходу. У самой двери вновь повернулся ко мне, с несколько старомодной вежливостью поклонился и отворил дверь.
Ушел.
Я встал и несколько раз прогулялся по кабинету вдоль, да поперек, да зигзагом. У меня дрожали руки.
Одна женщина и один мужчина…
Про меня он, разумеется, и думать забыл. Скотина. Несчастная скотина. Ну-ну.
3. Завертелось-закрутилось
У Сошникова не отвечали.
Я начал звонить минут за сорок до урочного времени, потому что сердце у меня скакало не на месте. Тревожно мне было за Сошникова. Еще с ночи волноваться начал; зная его, я понимал, что в такой ответственный момент, как отъезд невесть насколько невесть куда, у него нервы могут пойти вразнос. Документы потеряет, или билет, или неторопливо пойдет под троллейбус, размышляя о дальнейшей своей судьбе.
