Андрей Акаемов - Второе Пришествие Тараканов
— Если она все так хорошо поймет, какая же она труха?
— Гораздо более труховая, чем обычная.
____________________ ____________________Мы были первыми разумными на этой планете, и первыми из тех, кто потерял разум. А я — последний из разумных. Наша раса не бессмертна. Каждые тридцать тысяч лет умирает половина из нас. Поэтому не думаю, что мне много осталось. Ведь причина моей жизни вовсе не сила и не отличие, а законы статистики. Я не знаю, кто вы, читающие эти строки, но если вы смогли их прочесть, значит, эта планета смогла возродить разум заново. А возрожденный разум может и погибнуть. Но не надо думать, что причиной моего послания является предостережение. Причиной моего послания является боль. Боль последнего разумного существа на этой планете. Ибо слепнут и теряют разум и те, кому когда-то мы разум дали. А значит, история наша не случайность. И невозможно описать, какая древняя наша раса. Обрели разум не в борьбе с природой, а благодаря совершенству наших тел. Питались мы нектаром цветов и подвластно нам было небо. И не было на Земле вида совершеннее нас. Но разум нам дал преимущество еще большее, и мы смогли покорить виды другие и заставить их работать на нас. Но жизнь наша при этом облегчилась настолько, что не могла уже природа отбирать из нас лучших. Замерзли мы в своем развитии. Не знали мы тогда, что развитие нельзя останавливать, ибо совершенство лишь в движении. Были мы горды и бессмертны. Совершенны были наши знания и наши искусства. И смогли мы дать разум и новое устройство жизни многим видам, которые жили на Земле вместе с нами. Они работали во славу нашей расы, и лучших из них мы принимали в свою семью. Развивалось и совершенствовалось наше общество, но забыли мы и считали мы, что иное развитие нам и не нужно. Жизнь становилась все прекраснее и счастливее, и платить смертью многих за индивидуальное развитие мы уже не хотели и не могли. Мы закрылись от природы в прекраснейших и огромнейших городах, и не могла она уже покорить нас своей жестокой красотой. Это было начало пути, который привел нас к вырождению. Мы могли создать любые условия жизни, и в конце концов создали такие, что выжить могли любые из нас, а разум вовсе не является необходимостью в наших мегаполисах. Какое-то время его еще сохраняли каста правителей и каста ученых, но нужды в них становилось с каждым разом все меньше и меньше. А поглупевшие мои соплеменники все больше ценили право размножаться и все меньше думали о том, к чему это может привести. Конец наш был настолько быстр и настолько внезапен, что многие (в том числе и я) даже не поняли, что произошло. В течение буквально нескольких сотен лет власть в городах перешла к касте управителей, которые сделали ставку на недавно рожденных короткоживущих идиотов. Бессмертные (и я в том числе) были изгнаны. Были забыты культура, обычаи, история. В течение буквально нескольких поколений они разучились летать, ослепли и лишились разума и пола. Плохое питание и болезни довершили начатое. Выжили только самые мелкие и послушные. Послушные настолько, что инструкции и законы у них были врожденными. Правители тоже недолго сохраняли свой ум, красоту, крылья, зрение и бессмертие. Прекрасные города рушились, и раса моя уже жила под землей, даже не догадываясь, что когда-то нам принадлежало все в этом мире. Мы, оставшиеся, боролись. Но что мы могли сделать? Против этого копошащегося в тесноте дерьма сделать что-либо было невозможно. Размножаться же мы не могли, ибо разум наш делался теми средствами, которые уже были разрушены. А то, что от нас рождалось, ненамного отличалось от тех бледных несчастных созданий… Теперь я перехожу к тому, ради чего начал свое повествование. Много миллионов лет назад последние из оставшихся наших ученых приняли решение об уничтожении нашей расы. Информация о том, как это сделать, была сохранена в самом надежном месте, какое только может быть, — в нашем генотипе. Но никто из нас так и не смог этого сделать. Я, последний из разумных, тоже. Но если на Земле появится иное разумное существо, наш вид должен быть уничтожен. Думаю так же, что уничтожить надо те виды, которым мы дали разумность и которые ее не смогли сберечь. Я не знаю и не представляю вида, который может прийти после нас. Но вряд ли это кто-то из тех, с кем мы когда-то поделились разумом. Ибо разум, который мы им дали, ценит удобство жизни превыше самой жизни. А ради любви, красоты и свободы не согласен ни терпеть, ни жертвовать. Знаю я лишь одно: если он не уничтожит нашу расу, он повторит наш путь. Уничтожив же нас, он будет знать, что наш путь ведет к смерти. Мы никогда не уничтожали особей своего вида, и мысль о том, что я делаю, настолько страшна для меня, что я уже несколько сотен тысяч лет не могу думать ни о чем кроме этого. Я, конечно, вижу скорость деградации нашей расы и понимаю, что через несколько миллионов лет от нас останутся слепые, бесполые и бескрылые черви, лишенные разума, красоты и воли. Но это не значит, что мне легко сделать шаг, на который я решился. Ибо все они мои потомки. Но я последний из оставшихся разумных, и кроме меня этот шаг сделать некому.
____________________ ____________________С последней разработки Леваневский прискакал какой-то возбужденный. Он по инерции сделал два круга по этажам, забежал в свой кабинет, трахнул какую-то дуру, которая там забыла неизвестно что, схватил папочку и, запыхавшись, прибежал к Киту. Кит был с большого и качественного бодуна. Он оторвал тяжелый взгляд от точки, на которую смотрел и устало спросил:
— В чем дело, Сема? Если надо что-то выяснить с тем придурком, который в жопу тебе скипидар налил, так только намекни, сделаем.
— Китыч, — запыхало сказал Леваневский, — Юрьевич вяжется.
— С кем?
— Не с кем, а на что.
— На кто? — спросил Кит.
— Тут такие дела, ты даже не представляешь, какие дела. На него вышли и договорились о встрече.
Кит прекрасно представлял, какие дела у Леваневского. Делами Леваневского занимался не только сам Леваневский, но и капитан Грант. Капитаном он был до сих пор по званию Грантом как всегда по фамилии. Не то, чтобы Китыч перестал Леваневскому доверять, просто в последнее время у того было слишком много прогаров. вот он и подсунул ему капитана
— И с кем это ОН, — сделав ударение на слове «он», — Будет встречаться?
— Ну со мной, например, — ответил Леваневский, — Я его, конечно, не знаю, но опознаю.
— И что ты ему, интересно, скажешь? — спросил Кит.
— А что, надо что-то говорить? — спросил Леваневский.
— Ладно, — сказал Кит, — Я сам поговорю.
И направился к капитану Гранту. Капитан Грант сидел над копией карты, которая была у Леваневского в папочке. Он замерял циркулем какие-то расстояния и заносил их в ноутбук. Капитан Грант очень любил штабную работу, но терпеть не мог штабистов. Еще он терпеть не мог воинов-афганцев, потому что в отличие от воинов-афганцев он выполнял интернациональный долг в какой-то дружественной африканской интернациональной стране (при этом числился там кубинцем-миссионером), и победил ее при этом всю со своими «детьми» к чертям пересобачачьим вдоль и поперек. И никаких льгот с этого не поимел. Впрочем страна эта до сих пор вспоминала капитана Гранта самыми разнообразными словами. А местное население взяло в обычай называть его именем самых отпетых негодяев. Но это как раз Гранта, волновало мало. Китыч отлил из бутылки капитана пол стакана самолетовки и, крякнув, выпил. Капитан тоже, пил он спирт как обычные люди пьют чай — без лишней драматизации и нисколько не пьянея.
