Станислав Лем - Возвращение со звезд. Глас Господа. Повести
Incipiam.[18] Итак, это было в семидесятых годах. Я работал у Хааве, но интересовался кибернетикой. Вы ведь знаете, как это бывает: самыми вкусными кажутся плоды в чужих садах. Кибернетика занимала меня все больше и больше. В конце-концов мой шеф уже не мог этого вынести. Я не удивляюсь этому. Тогда тоже не удивился. Мне пришлось немного похлопотать, и в конце концов я устроился у Дайемона. Дайемон, вы о нем тоже, наверное, слыхали, принадлежал к школе Мак Келлоха. К сожалению, он был ужасно безапелляционен. Великолепный математик, воображаемыми пространствами прямо-таки жонглировал, мне страшно нравились его рассуждения. У него была такая забавная привычка — прорычать конечный результат подобно льву… но это неважно. У него я работал год, читая и читая… Знаете, как это бывает: когда выходила новая книга, я не мог дождаться, пока она попадет в нашу библиотеку, бежал и покупал ее. Я поглощал все. Все… Дайемон, правда, считал меня подающим надежды… и так далее. У меня было одно неплохое качество, уже тогда, феноменальная память. Знаете… я могу вам хоть сейчас перечислить названия всех работ, опубликованных год за годом нашим институтом на протяжении двенадцати лет. Даже дипломных… Сейчас я только помню, тогда — запоминал. Это позволяло мне сопоставлять различные теории, точки зрения ведь в кибернетике велась тогда яростная священная война, и духовные дети великого Норберта кидались друг на друга так, что… Но меня грыз какой-то червь… Моего энтузиазма хватало на день: что сегодня меня восхищало, завтра начинало тревожить. О чем шла речь? Ну как же — о теории электронных мозгов… ах, так? Буду откровенен: знаете, это даже хорошо, мне не придется чрезмерно беспокоиться о том, чтобы неосторожно упомянутой подробностью… Да что вы! Ведь это было бы оскорблением с моей стороны! Я не опасаюсь никакой… никакого плагиата, вовсе нет, дело гораздо серьезнее, сами увидите. Однако я все говорю обиняками… Правда, вступление необходимо. Так вот: вся теория информации появилась в головах нескольких людей чуть ли не за несколько дней, вначале все казалось относительно простым обратная связь, гомеостаз, информация, как противоположность энтропии, — но вскоре обнаружилось, что это не удается быстро уложить в систему, что это трясина, математическая топь, бездорожье. Начали возникать школы, практика шла своим путем — строили эти там электронные машины для расчетов, для перевода, машины обучающие, играющие в шахматы… А теория — своим, и вскоре инженеру, который работал с такими машинами, было трудно найти общий язык со специалистом по теории информации… Я сам едва не утонул в этих новых отраслях математики, которые возникали, как грибы после дождя, или, скорее, как новые инструменты в руках взломщиков, пытающихся вскрыть панцирь тайны… Но это все-таки восхитительные отрасли, правда? Можно обладать некрасивой женщиной или обычной и завидовать тем, кто обладает красавицами, но в конце концов женщина есть женщина; зато люди, равнодушные к математике, глухие к ней, всегда казались мне калеками! Они беднее на целый мир такой мир! Они даже не догадываются, что он существует! Математическое построение — это безмерность, оно ведет, куда хочет, человек будто создает его, а в сущности лишь открывает ниспосланную неведомо откуда платоновскую идею, восторг и бездну, ибо чаще всего она ведет никуда… В один прекрасный день я сказал себе: довольно. Все это великолепно, но мне великолепия не нужно, я должен дойти до всего сам, абсолютно, словно на свете никогда не было никакого Винера, Неймана, Мак Келлоха… И вот, день за днем я расчистил свою библиотеку, свирепо расчистил, записался на лекции профессора Хайатта и принялся изучать неврологию животных. Знаете, с моллюсков, с беспозвоночных, с самого начала… Ужасное занятие; ведь все это, собственно, описания — они, эти несчастные биологи и зоологи, в сущности, ничего не понимают. Я видел это превосходно. Ну, а когда после двух лет тяжкого труда мы добрались до структуры человеческого мозга, мне хотелось смеяться. Правда: смотрел я на все эти работы и фотограммы Рамона-и-Калаха, эти черненные серебром разветвления нейронов коры… дендриты мозжечка, красивые, словно черные кружева… и разрезы мозга, их были тысячи, среди них старые, еще из атласов Виллигера, и говорю вам: я смеялся! Да ведь они были поэтами, эти анатомы, послушайте только, как они наименовали все эти участки мозга, назначения которых вообще не понимали: рог Гипокампа, рог Аммона… пирамидные тельца… шпорная щель…
На первый взгляд, это не имеет отношения к моему рассказу. Но только на первый взгляд, ибо, видите ли, если б меня не удивляли многие вещи, которые абсолютно не удивляли… Даже не привлекали внимания других… если бы не это, я наверняка был бы сейчас склеротическим профессором и имел бы сотни две работ, которых никто не помнит, — а так…
Речь идет о так называемом наитии. Откуда у меня это взялось, понятия не имею. Инстинктивно — долгие годы, пожалуй, всегда, — все представляли себе, что существует… что можно принимать во внимание лишь один тип, один вид мозга — такой, каким природа снабдила человека. Ну, ведь homo[19] — это существо такое умное, высшее, первое среди высших, владыка и царь творения… да. И поэтому модели — и математические, на бумаге, — Рашевского, — и электронные Грея Уолтера — все это возникло Sib Simme aispiciis[20] человеческого мозга — этой недостижимой, наиболее совершенной нейронной машины для мышления. И тешили себя иллюзией, простодушные, что если удастся когда-нибудь создать механический мозг, который сможет соперничать с человеческим, то, разумеется, лишь потому, что конструктивно он будет абсолютно подобен человеческому.
Минута непредвзятого размышления обнаруживает безбрежную наивность этого взгляда. «Что такое слон?» — спросили у муравья, который слона никогда не видел. «Это очень, очень большой муравей», — отвечал тот… Что вы сказали? Сейчас тоже? Я знаю, это по-прежнему догма, все продолжают так рассуждать, именно поэтому Корвайсс и не согласился опубликовать мою работу — к счастью, не согласился. Это я сейчас так говорю, а тогда — тогда, разумеется, был вне себя от гнева… эх! Ну, вы понимаете. Еще немного терпения. Итак, наитие… Я вернулся к птицам. Это, надо вам сказать, очень любопытная история. Вы знаете? Эволюция шла различными путями — ведь она слепа, это слепой скульптор, который не видит собственных творений и не знает — откуда ему знать? Что с ними будет дальше. Говоря фигурально, похоже, будто природа, проводя неустанные опыты, то и дело забредала в глухие тупики и попросту оставляла там эти свои незрелые создания, эти неудачные результаты экспериментов, которым не оставалось ничего, кроме терпения: им предстояло прозябать сотни миллионов лет… а сама принималась за новые. Человек является человеком благодаря так называемому новому мозгу, неоэнцефалону, но у него есть и то, что служит мозгом у птиц, — полосатое тело, стриатум; у него оно задвинуто вглубь, придавлено этим большим шлемом, этим покрывающим все плащом нашей гордости и славы, корой мозга… Может, я немного и насмешничаю, бог весть почему. Значит было так: птицы и насекомые, насекомые и птицы — это не давало мне покоя. Почему эволюция споткнулась? Почему нет разумных птиц, мыслящих муравьев? А очень бы… знаете ли, стоит только взвесить: если б насекомые пошли в своем развитии дальше, человек им в подметки не годился бы, ничего бы он не поделал, не выдержал бы конкуренции — где там! Почему? Ну, а как же? Ведь птицы и насекомые, в разной степени, правда, появляются на свет с готовыми знаниями, такими, какие им нужны, разумеется; по Сеньке и шапка. Они почти ничему не должны учиться, а мы? Мы теряем половину жизни на учебу, затем чтобы во вторую половину убедиться, что три четверти того, чем мы набили свою голову, бесполезный балласт. Вы представляете себе, что было бы, если б ребенок Хайатта или Эйнштейна мог появиться на свет с познаниями, унаследованными от отца? Однако он глуп, как любой новорожденный. Учение? Пластичность человеческого разума? Знаете, я тоже верил в это. Ничего удивительного. Если тебе еще на школьной скамье без конца повторяют аксиому: человек именно потому и человек, что появляется на свет подобным чистой странице и должен учиться даже ходить, даже хватать рукой предметы: что в этом заключается его сила, отличие, превосходство, источник мощи, а не слабости, а вокруг видишь величие цивилизации, — то ты веришь в это, принимаешь это как очевидную истину, о которой нет смысла спорить.
