Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса
Я за свою жизнь не обнаружил ни одного доказательства того, что экстрасенсорное восприятие действительно существует. И тем не менее не могу себе представить, что кто-нибудь в городе (пусть даже с повязкой на глазах, с заткнутыми ушами, запертый в звуконепроницаемом подвале) не чувствовал в этот момент ужаса. Он просачивался сквозь каменные стены. Им дышала сама земля.
И тут отчетливый, как удар в сердце, голос Навозного Локона разорвал тишину.
Чархапити сини, ча хунча фумуари…
Ты, краснозубый, что ты будешь делать с нами —
Сдерешь с нас кожу и разбросаешь во мраке?
Вернешься ли ты когда-нибудь в глубины озера
Небесной скорлупы? Ты…
Долина Теотиуакана обладала уникальными акустическими свойствами, как Галерея шепотов. Когда на склонах холмов выросли оштукатуренные здания, эхо стало значительно сильнее. Не было сомнений, что все находящиеся в долине слышали речь Локона. Но ответа не последовало. Впрочем, его и не предполагалось. Правитель больше не собирался произносить ни слова — присутствующие должны были ожидать, когда он даст знак, чтобы поднять гвалт.
Я обратил внимание на головной убор Хун Шока, украшенный перьями орла-гарпии и покачивающийся в двенадцати дюймах от меня. Его рисунок трансформировался, обрел несвойственную ранее резкость. Черный Жеватель, превосходивший силой солнце, объел края всех предметов вокруг. Я посмотрел на толпу, застывшую на ступенях внизу. Все было поражено такой же болезнью — вихрилось, изгибалось, морщилось, каждое волокно, каждый выступ искривлялись, будто пальцы подагрика. Меня пробрала дрожь. Тишина. Смолкли птицы. Даже жужжания мух не было слышно. Ну, ребята, давайте.
Я прищурил левый глаз и снова бросил взгляд на солнце. Оно уже успело ужаться до тоненького серпа и напоминало вольфрамовую нить. По его правой кромке, между гор, обрамляющих кратер Гумбольдта[692] на горизонте невидимой Луны, торчали четки Бейли.[693] Viel besser wäre, wenn die Sonne auf der Erde so wenig wie auf dem Monde hätte das Phänomen des Lebens hervorrufen können,[694] как говорил Юпитер Громовержец. Самые здравомыслящие живут вечно, подумал я. Ладно, Джед, не заморачивайся. На площадях и холмах люди, притиснутые друг к другу, смотрели вверх с затравленным выражением. Теперь вокруг солнца светился узкий нимб — так называемое бриллиантовое кольцо. Переходы от света к тени на испуганном лице Хун Шока были такими резкими, словно тоненький лучик проходил через булавочное отверстие. Его кожа, умасленная красным маслом, выглядела коричневой, а синие головные повязки — серыми, словно на нас направили натриевые лампы какого-то будущего дистополиса.[695] Корона расцветала вокруг черной дыры в небе, словно кардиотоксические[696] щупальца какой-нибудь морской осы.[697] А потом наступило полное затмение.
По толпе прокатилось волнение. Миллион легких задержали дыхание, в воздухе повисло истерическое ожидание, ужас перед пониманием того, что источник земного тепла может никогда не появиться из желудка Черного Жевателя. Мне (вернее, даже мне — потому что я, без всяких сомнений, был наименее суеверным среди присутствующих) приходилось напоминать себе, что это всего лишь астрономическое явление. Еще немного — и все будет так, как прежде. Правда?
В воздухе висела все та же густая, плотная тишина. Я посмотрел на ослепленного близнеца. Еще две минуты. Ладно, давайте, ребятки, начинайте, уже пора.
Пора!
Черт.
Я закрыл правый глаз, чтобы зрение восстановилось, а левым уставился на линию западных холмов. Ничего.
Я прислушался. По нулям. Ну же, начинайте.
Над долиной с востока пролетел тонкий звук, словно произведенный длинной майларовой лентой. Он не имел названия на древнем языке. Я думаю, поначалу люди в долине не обратили на него внимания. Но он не утихал, становился громче, и, наверное, большинство из них решили, что это цикады, — в природе не найти ничего более близкого к этому звону, который теперь возникал и распространялся повсюду. Плотные толпы, заполонившие долину, приглушали его, но эхо гулко отдавалось от плоскостей мулов. По мере того как к хору присоединялись новые голоса, странная для уха древнего мезоамериканца оратория, исполняемая невидимыми певцами, становилась все громче, сильнее, чем я предполагал, и звучала более зычно благодаря повторному отражению эха от холмов, словно Господь забавлялся старыми фендеровскими[698] сдвоенными усилителями.
Мои ученики в пыльном, усеянном крысиным пометом подвале со стенами, заваленными снаружи кукурузной шелухой для шумоизоляции, впервые услышав этот звук, сильно испугались. Но потом они поддались очарованию. А затем им пришлось научиться играть на новом инструменте. Представьте, что прежде вы не знали, что такое скрипка, и никогда не видели струнных. Вас поразило бы даже дребезжание натянутой струны. С чем бы вы сравнили его? С треском цикады, скрежетом пилы, сделанной из вулканического камня, кошачьим мяуканьем, жужжанием роя пчел?
Мелодия, сыгранная на струнах, — это технологическое чудо. Ничто так не потрясает, не гипнотизирует, ничто не обладает такой цельностью и широтой. О эта форма звуковой волны, распиливающей вашу барабанную перепонку! Собаки пугаются пения струн, пока не привыкают к нему. Этот звук обескураживал.
Конечно же, мои ученики (пятнадцать скрипачей, как я называл их про себя) не блистали на уроках. Чистой воды какофония, разносившаяся по долине, имела мало общего с концертами Фрица Крейслера[699] в сопровождении оркестра Берлинской филармонии. Разумеется, скрипки, виолончели, эсраджи[700] и виолы в руках опытных музыкантов звучали бы иначе. Тем не менее у нас были полноголосые, звонкие, хорошо поканифоленные струнные инструменты, которые прекрасно слушались смычка. И мои ребята освоили их настолько, что вас охватывала дрожь, как если бы вы впервые услышали:
(56)
Когда они в пятый раз повторили эту фразу, я почувствовал, что над толпой поднимается вонь мочи и фекалий и тот прогоркло-кислый запах пота, который издает человек, испытывающий ужас. Наверное, для кого-то давление на психику оказалось непосильным. Ах, этот чудный запах страха. Он пахнет как… апокалипсис. Испуг и смятение теотиуакан словно подцепили крючками и тащили наружу; это немного напоминало тянучку, которая растягивается все утончающейся нитью — все выше, выше и выше, пока они не вылились в обычную первобытную животную панику.
