Владимир Михайлов - Сторож брату моему.Тогда придите ,и рассудим
— Да я и не собираюсь вас задерживать. Хочу просто поблагодарить тех, кого больше не увижу. Потому что нам тоже пора…
Олим сказал «нам» — как будто их было двое, хотя стоял он перед ними один.
— А с теми, с кем увидимся, — посидим тихо, когда снова все соберемся вместе. Желаю вам счастья.
Он повернулся и пошел было, и вот тут Форама неожиданно окликнул его:
— Значит, и ты был здесь?
— Весь экипаж, капитан, — ответил Олим, не останавливаясь, лишь повернув голову. — Но я вернусь раньше тебя, хотя и ненамного. Поэтому и прощаюсь.
Он сел в вездеход. Мотор загудел. Машина тронулась и через минуту скрылась за деревьями парка.
Форама Ро посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на космический катер и с некоторым беспокойством подумал, что командир катера и второй пилот вряд ли простят ему тот способ, который он использовал, чтобы посадить корабль на Второй планете. Но ничего не поделаешь, сейчас Форама целиком зависел от них: пора было возвращаться к своим наукам, к своему Опекуну, без постоянной заботы которого физику было как-то не по себе, в свою комнату, где он не был, казалось, так давно. Пора было возвращаться, и нужны были люди, которые поднимут катер и приведут его на Старую планету; ведь сюда не Форама вел машину, а тот, другой, которого он как бы сопровождал и присутствие которого уже совсем перестало ощущаться.
— Мика! — сказал он, чувствуя необходимость в поддержке, в одобрении, просто в ласковом слове. И она, конечно, сразу же поняла это, Мин Алика, художница девятой величины и бывший разведчик своей родной планеты, которую — она знала — сейчас покинет очень надолго, и, может быть, никогда не придется больше побывать здесь. Но важнее планеты было то, что она обрела за эти дни: ее собственный мир, ее человек — Форама, с которым она больше не собиралась расставаться никогда и ни за что.
Что-то еще она сделала за эти считанные дни. Ну да: чем-то помогла справиться со страшной угрозой — в небе нет больше бомбоносцев. Но сейчас Мин Алика не очень хорошо представляла, как все получилось: это и не она, собственно, действовала, а кто-то от ее имени, некто, чье присутствие она ощущала до самой последней минуты, — а сейчас ощущение это вдруг исчезло. И она улыбнулась Фораме и сказала:
— Пойдем. Так хочется поскорее попасть домой…
Ей было все равно сейчас, будет ли это ее комнатка или га, где жил Форама, или какая-то новая — где они будут вдвоем, там и будет дом.
— Думаешь, нам простят?
— Что? — удивилась Мин Алика. — Мы ведь ничего не делали. Неужели они не поймут?..
Они, держась за руки, пошли к катеру. А поодаль, полускрытый стволом дерева, стоял капитан Ульдемир и смотрел им вслед. Смотрел вслед двум самым обыкновенным людям этой планетной системы, успевшим уже позабыть о подлинных причинах своего мгновенного взлета. Но может быть, это и к лучшему: самое главное осталось с ними, и будут их прославлять дома или поносить, — самое главное все равно с ними, и они инстинктивно понимают это.
А с чем же остался он, Ульдемир?
Он опустился на травку, прислонился спиной к стволу, положил подбородок на колени.
Уходил Форама. Мир тебе, мой квартирный хозяин. Но уходила и Мин Алика. Форама любил ее, конечно. Но ведь и Ульдемир — тоже!.. Только ему под силу было пробудить любовь в Фораме, до того — слишком спокойном, уравновешенном, ограниченном для этого. Прекрасно, что Алика оказалась заслуживавшей высокое чувство. Но она-то любила Фораму, а не капитана Ульдемира, о котором и ведать не ведала. А Ульдемир знал, кого он любит: ее. И снова он остался один. Снова досталось ему — завистливо глядеть вслед чужому, удаляющемуся счастью. Проклятая судьба твоя, капитан Ульдемир…
Он встал и еще раз глянул на серое небо в ярких звездах, и на темные стволы, которые, казалось ему, стали как-то светлее и веселее, потому что веселее и светлее сделались находившиеся среди них, избавившиеся от многолетнего страха люди.
Ему показалось, что изнутри бетонного низкого здания чей-то голос назвал его имя.
Подойдя к двери, он негромко спросил:
— Меня кто-то звал?
— Да, — ответил голос, и Ульдемир вздрогнул, потому что голос этот, голос женщины, показался ему знакомым. Он вздрогнул и решительно перешагнул высокий порог… и тотчас зажмурился. Яркий полуденный свет после глубоких сумерек, в которых находился он только что, заставил Ульдемира сжать веки; не меньше минуты простоял он, пока не решился открыть глаза — радужные круги плыли перед ним в красноватой мгле, и он боялся, что открыв — и вовсе ослепнет, и поднимал веки медленно, словно бы они налились неодолимой тяжестью.
Но открыл, и ничего страшного не случилось. Свет и вправду был ярким, весенним, веселым; Ульдемир стоял на дороге — полевой, была она просто полосой убитой земли между огромными полотнищами чернозема, одно из которых уже почти совсем закрыто было плотным зеленым ворсом взошедших хлебов, другое же темнело: до половины — матовой чернотой свежей пашни, дальше же — посветлее, плотной поверхностью еще не поднятой земли. В отдалении, по линии раздела двух этих частей, двигалось что-то, приближалось медленно, но упорно. Ульдемир поднял руку к глазам, как если бы приходилось смотреть против света (хотя свет здесь был отовсюду, и ни один предмет не бросал тени) и увидел: широкогрудые, рослые, на сильных ногах ступали две лошади, сытые, могучие; позади них человек — мощный, загорелый, полуголый с силой налегал на рукоятки — плуга, как сперва показалось капитану, но когда пахарь приблизился, Ульдемир увидел, что даже и не плуг то был — хотя бы простенький, однолемешный, но соха, примитивная, простая соха, деревянная, неуклюжая — предпрошедшее время, плюсквамперфектум агротехники. «Каторжная работа», — подумал про себя Ульдемир, жалея того, кому приходилось проводить дни свои в таком непроизводительном, однообразном и изнурительном труде, и прикидывая одновременно, как уместен оказался бы тут даже простой трактор его эпохи — не говоря уже о той машинерии, какой оснащено было сельское хозяйство его новой, благополучной Земли, милой планеты. Свет и небо, переходившие там, где надлежало быть горизонту, в неразличимую дымку, были словно знакомы ему, но чтобы здесь даже плуга железного завести не могли, казалось ему невозможным. Убожество, бедность? Но — теперь это было видно точно — лошади были не замотанные клячи, а таких статей, что в его время кочевали бы с выставки на выставку, вызывая восторженно-деловой интерес специалистов; да и сам пахарь выглядел олимпийским тяжеловесом, и не представить было, что перебивается он с хлеба на квас, что в образованном сознании капитана Ульдемира было прочно связано с такой вот технологией…
