Роберт Хайнлайн - Весь Хайнлайн. Ракетный корабль «Галилей» (сборник)
За четыре дня до отлета Джордж пришел домой пораньше — он ликвидировал свою контору — и спросил, не могу ли я приготовить на обед что-нибудь особенное: у нас будут гости. Я сказал, что по моим подсчетам, мы можем себе кое-что позволить. Выглядел он смущенным.
— Сынок…
— Да, Джордж?
— Ты помнишь тот пункт насчет семей?
— A-а, да.
— Так вот, ты был прав. Но я кое-что от тебя утаил и теперь собираюсь признаться. Я завтра женюсь.
У меня будто язык отсох. Я вытаращил на него глаза. В ушах у меня зашумело. Даже если бы папа меня ударил, я бы не был так удивлен, как сейчас. Наконец, мне удалось раскрыть рот:
— Но Джордж, ты не можешь этого сделать!
— Почему, сынок?
— А как же Анна?
— Анна умерла.
— Но… но…
Это все, что мне удалось сказать. Я удрал в свою комнату и заперся. А после лежал на кровати и пытался думать. Через некоторое время я услышал, как папа подергал дверь. Потом он постучал и позвал:
— Билл!
Я не отвечал. Немного спустя он ушел. Я еще долго лежал. Кажется, я ревел, но причиной слез была вовсе не эта папина новость. Просто я чувствовал себя так же паршиво, как в тот день, когда умерла Анна: у меня тогда в голове не укладывалось, что я ее никогда уже не увижу. Никогда не увижу больше, как она улыбается, не услышу, как она говорит:
— Держись молодцом, Билл, не унывай!
И я старался не унывать, и она гордо трепала меня по плечу. Как же Джордж может? Привести какую-то чужую женщину в дом Анны? Я встал, посмотрел на себя в зеркало, потом настроил освежитель на игольчатый душ и твердый массаж. После этого я почувствовал себя лучше, только где-то в животе ныло. Освежитель высушил меня и припудрил, потом со вздохом отключился. Под этот вздох мне почудился голос Анны — разумеется, он отдавался только у меня в голове. Она говорила:
— Держись молодцом, не унывай, сынок!
Я снова оделся и вышел. Папа хлопотал с обедом и бестолково суетился. Он ухитрился обжечь пальцы о микроволновую печку — не спрашивайте, каким образом. Мне пришлось выбросить все, с чем он возился, все, кроме салата. Я взял еще кое-что из продуктов и начал действовать. Ни один из нас не произносил при этом ни слова. Я накрыл стол на троих, и папа наконец заговорил:
— Накрой лучше на четверых, Билл. У Молли ведь есть дочка, ты знаешь.
Я уронил вилку:
— Молли? Ты имеешь в виду миссис Кеньон?
— Как, разве я тебе не сказал? Ах да, действительно, ты же не дал мне.
Ее-то я знал. Она работала у папы чертежницей. И дочку я тоже знал — двенадцатилетнюю пигалицу. Почему-то мне стало еще хуже, когда выяснилось, что это миссис Кеньон. Как! Ведь она даже явилась на похороны Анны, и у нее хватило духу пустить слезу. Теперь я понял, почему она так дружелюбно со мной заговаривала каждый раз, когда я появлялся у папы в конторе. Она, оказывается, глаз положила на Джорджа.
Я ничего не сказал. Что тут скажешь?
Когда они пришли, я очень вежливо поздоровался, потом ушел и прикинулся, будто вожусь с обедом. Обед прошел несколько странно. Папа разговаривал с миссис Кеньон, а я только отвечал, когда ко мне обращались. Я не прислушивался к разговору. Я все еще пытался понять, как он мог это сделать. Пигалица со мной раза два заговаривала, но я быстро поставил ее на место. После обеда папа предложил: что, если нам всем четверым пойти в кино? Я пробубнил, что мне еще надо рассортировать вещи. Они ушли. Я все думал и думал о происшедшем. С какой стороны я на это событие ни смотрел, оно мне казалось скверным.
Сначала я решил, что вообще на Ганимед не поеду, раз они тоже едут. Папа потеряет мой вступительный взнос, но я буду зверски работать и выплачу его — не собирался я быть чем-нибудь им обязанным! Потом я вдруг представил себе, почему папа так поступает, и мне стало чуть легче, но не особенно. Слишком высокая цена! Папа вернулся домой поздно, один, и постучал ко мне. Дверь не была заперта, и он вошел.
— Ну, сынок? — сказал он.
— Что — ну?
— Билл, я понимаю, что это для тебя неожиданно, но ты с ними уживешься.
Я рассмеялся, хоть мне было вовсе не смешно. Уживусь! Может быть, он может забыть Анну, но я-то ее никогда не забуду.
— И я хочу, — продолжал он, — чтобы ты вел себя как следует. Полагаю, ты сознаешь, что был с ними ужасно груб, только что не плевал им в физиономию.
— Я? Груб? — возразил я. — Разве я не приготовил для них обед? Неужели я не держался вежливо?
— Ты держался вежливо, как судья, выносящий приговор. И настолько же дружелюбно. Следовало бы дать тебе доброго пинка, чтобы заставить вспомнить о хороших манерах.
Наверно, вид у меня был упрямый. Джордж продолжал:
— Ладно, все это позади, забудем. Послушай, Билл, со временем ты поймешь, что это неплохая идея. Все, о чем я тебя прошу, это вести себя по-человечески. Я вовсе не требую, чтобы ты вешался им на шею, но настаиваю, чтобы ты держался нормально, разумно, вежливо и дружелюбно. Постараешься?
— Ну, наверно. — Затем я принялся за свое: — Слушай, пап, почему ты мне заранее не сказал?
Он смутился:
— Это была ошибка. Наверно, я так поступил из-за того, что боялся, как бы ты не начал скандалить — и хотел оттянуть скандал.
— Но я бы понял, если бы ты хотя бы сказал мне… Я знаю, почему ты хочешь на ней жениться.
— Ну?
— Мне следовало намотать на ус, когда ты мне напомнил про эти правила. Тебе приходится на ней жениться, чтобы нам можно было попасть на Ганимед.
— Что-о?
— Я догадался правильно, да? Ты же сам мне это сказал. Ты сказал…
— Не говорил я ничего подобного! — папа замолчал, сделал глубокий вдох и продолжал с расстановкой: — Билл, я понимаю, что у тебя вполне могло сложиться такое впечатление, но мне вовсе не улыбается, что ты его так лелеешь. Так вот, разъясняю тебе ситуацию: мы с Молли вовсе не потому собираемся пожениться, что нам надо эмигрировать. Мы эмигрируем, потому что женимся. Ты, наверно, еще слишком юн, чтобы разобраться в этом, но я люблю Молли, и Молли любит меня. Если бы я хотел остаться здесь, осталась бы и она. Но я хочу уехать — и она тоже хочет уехать. Она достаточно умна, чтобы понять: мне необходимо переменить все мое окружение, всю обстановку. Ты меня внимательно выслушал?
Я сказал, что да.
— Тогда — спокойной ночи.
Я ответил:
— Спокойной ночи.
Он повернулся было, чтобы уйти, но я сказал:
— Джордж…
Он остановился. Я выпалил:
— Ты что, не любишь больше Анну, да?
Отец побледнел. Он опять вошел было ко мне в комнату, потом остановился на пороге.
— Билл, — произнес он медленно, — уже несколько лет я тебя и пальцем не трогал, но теперь впервые за все это время мне захотелось задать тебе хорошую порку.
