Елизавета Манова - Один из многих на дорогах тьмы
Ярость, отчаянье, гнев - он собирал их по капле, он наполнял себя, как седельный мех. Только ярость, только отчаянье, только гнев, только безжалостное каменное упорство...
А когда стемнело, он вышел из дома. Он знал все ловушки, которые ждут его. Нет, не все. Только те, о которых знал Ваннор.
В полной тьме подошел он к ограде Нижнего Храма. Легче тени он был, бесшумнее тишины; рядом с ним прошел караул, и никто его не заметил. Он пошел вдоль стены, чутко вслушиваясь в себя, а когда почувствовал: здесь, разбежался и прыгнул. В два человеческих роста была стена, но он легко допрыгнул доверху. Ухватился руками за край, перебросил тело и почти бесшумно спустился с той стороны.
Храм темнел впереди угрюмой бесформенной глыбой, он легко пробежал через двор, огляделся, полез наверх, словно видел пальцами стыки плит и трещины в камне.
Вот он уже на крыше; добрался до башни, втиснулся в узкую щель смотрового окна.
И - по лестнице вниз; кое-где попадались двери, кое-где они были заперты - не для него. Он бесшумно выдавливал их, как полоски тумана, - и все ниже, ниже; черный винт лестницы, черный зов далекой угрозы, черная сила упруго вибрирует в нем. Ниже и ниже, снова закрытая дверь, и когда он вышиб ее, на него набросились двое.
Он убил их, даже не вынув меча - просто схватил занесенные руки и вонзил их мечи прямо в их сердца. И пошел вперед, не истратив ни капли гнева, в черный зев коридора, в черный зов далекой угрозы.
Длилось и длилось; бесконечен был лабиринт Нижнего Храма, полон ловушек и полон тайн. Глупенькие, скучные были тайны, простенькие были ловушки, и те, что хранят лабиринт, были только людьми. И они умирали молча, не успев осознать, что они умирают; он убивал их без гнева, как вырывают траву. Он хранил свой гнев для _Н_е_г_о_, для того, кто за все ответит...
И первый удар - издалека. Он почувствовал вдруг, что не может дышать. Тугое удушье, горячая дурнота... он впился пальцами в грудь, и тяжела черная ярость, которую он так любовно, так злобно копил, тараном ударила из него по силе, по воле, по мраку чужой души.
И начался бой. Тот уходил, таился, старался ударить исподтишка. Он был коварен, но не был могуч, и Безымянный продавливал сопротивление, ломился, крушил, настигал.
Все длилось и длилось. Они кружились во тьме лабиринта, отчаянно, неотвратимо сближаясь, и с каждым сближением, с каждым ударом он чувствовал: что-то меняется в нем. Коварные тени чужой души, чужой, расчетливой темноты неведомо как проникают в душу. И он, нападая и отбиваясь, безжалостно настигая врага, невольно сам становится им - одним из немногих - а, может, многих? - кого привлек обреченный мир. Слетелись сюда, как мухи на падаль, и ловим короткую радость жизни, минуты бурлящего бытия, которые нам желанней бессмертия. Немногое можем мы взять у жизни он выбрал власть, я бы выбрал войну - но никому из нас не удастся хоть на миг поверить, что мы - живые, что эта жизнь - настоящая жизнь, а не просто ухаб на дорогах смерти...
И гнев его угасал, и ярость ему изменяла, но был еще один бастион жестокое, каменное упорство. Ввязался в драку - стой до конца. Без цели и без надежды - до победы или до смерти.
Они уже были рядом, так близко, что можно достать, но между ними еще стояла стена живого, трепещущего мрака. Их мрак, несхожий, чуждый друг другу, сливался, взрывался, смешивал их, и каждый из них был не только он, а он - и чужой, он - и враг, сам себе враг, я - и я, я - или я.
И горькая радость воспоминания: я знаю, за что я себя осудил. Я свой судья и палач, я - свой враг, и ты - мой враг - мне поможешь освободиться.
Второй - то, что было еще в нем другим - отчаянно вырывался. Ему не надо свободы, не надо небытия - ну нет, собрат мой! Ты начал первым? Так плати свою цену!
И беспощадная радость надежды: все будет, как я хочу! Последний удар: комок безысходного страха, вопль ужаса, вопль торжества - и он остался один. Один - в темноте. Один - на ногах, а у ног опустевшее тело.
И - все. Я - это я. Я - здесь. Не получилось.
Внутри комок визжащего страха. Он безжалостно стиснул его - чтобы не вопил. Он опять был один. В темноте. В безысходности ненужной победы. Никому. Незачем. Никогда.
Но что-то вдруг шевельнулось в нем. Прозвучало внутри - или извне? Голос, зов, нетерпение, ожиданье... Кто-то звал, просил, торопил. Его? Да, его! Кто-то в мире, кому он нужен...
Вастас отправил вперед людей, и они вернулись с вестями. Странные были вести: на дорогах заставы, а в селеньях дозоры из черных. Непонятные вести: здесь исконно мирный край, а Такема не ссорилась с Ланнераном.
- Я поеду верхом, - сказала Аэна. - Дай мне одежду воина, я поеду верхом.
И они свернули с дороги, затерялись в холмах; два дневных перехода и они подъезжали к реке. Некогда полноводная, несшая с моря суда, в тоненький ручеек превратилась она, в жалкую струйку воды среди грязи и ила. А на холме, на бывшем обрывистом берегу, грозно серели мощные башни. Раньше здесь были пристани, многолюдье, богатство, а теперь запустение и тишина.
Кучка стражников терлась в Речных воротах. Пять монет - и они ни о чем не спросили.
Сквозь коленчатый проход, сквозь два ряда стен в паутину нищих улиц Приречья. Мало людей - и много пустых домов - видно улочки умерли вместе с рекою. И никто не торопится поглазеть, поспрашивать, почесать языки, как положено ланнеранцам. Нет, уходят с дороги, заползают в дома. Ланнеран болен, подумала вдруг Аэна. Это хуже войн и хуже чумы - то, что сделало Ланнеран молчаливым.
От Приречья свернули к Каону, в застарелую вонь караванного ряда; горец в сером плаще ждал их у нужных ворот. Это был большой постоялый двор - много спальных навесов, целое поле стойл, но лишь люди Вастаса и их дормы чуть заполнили пустоту. И опять она содрогнулась: хозяин не торговался. Молча принял, что дали, и ни о чем не спросил.
- Он не станет болтать, - при нем сказал Вастас Аэне, и хозяин ответил:
- Да, господин. Кто молчит - тот живет.
Трех сильных воинов взял с собой Вастас, и они пошли, куда звал ее сон - от Каона задворками Храма Ночи к Верхней улице, где она родилась. Она думала, что теперь Ланнеран покажется ей огромным, но он был так запущен, так обветшал... Что-то странное делалось в Ланнеране. Улицы были безлюдны, лавки закрыты, не курились дымки, не пахло едой. Только липкий, томительный запах страха...
А Верхняя улица умерла. Руины, руины, еще руины. В ней не было места для новой боли, сердце не дрогнуло даже возле дома отца. Когда-то самый богатый, когда-то самый красивый... Бедный отец, подумала вдруг она, он был только слаб...
Трава проросла у портика Верхнего Храма. Здесь люди были, но мало не то, что встарь. Когда-то здесь собирались мужи толковать о политике, о походах, о сделках. Здесь свергали правителей, здесь затевали войны, здесь бурлила веселая душа Ланнерана. Неужели она уже умерла?
