Леонид Панасенко - Садовники Солнца
Гуго хватанул воздуху, так как запасы его в легких иссякли, и продолжал еще быстрее:
— Ты что, забыл о Коллекторе? Это же клад для тебя. Уверен — Анатоль им пользовался. Наш Дашко, например, и дня без него прожить не может. У меня даже рассказ есть на эту тему. «Пиявка» называется. Аллегорический…
Это была идея.
Коллекторы возникли лет сорок назад как экспериментальные хранилища мыслей, идей, замыслов, высказываний. Поначалу их использовали только для сбора предложений и откликов на многочисленных референдумах и всенародных опросах, короче — для выработки коллективных решений. Новинка понравилась. И вскоре «коллектор» стал для человека универсальным запасником памяти, записной книжкой и деловым блокнотом, а чуть позже — личным секретарем каждого и даже консультантом. И все это посредством браслета связи. Удобно, оперативно, выше всяких похвал.
Он вызвал Коллектор.
— Пользовался ли вашими услугами Анатоль Жданов? — спросил Илья у автомата. — Если да, то отбери для меня записи личного порядка. Те, которые характеризуют Анатоля как человека.
— Этично ли ваше требование? — вопросом на вопрос ответила машина. Личное — значит неприкосновенное.
— Извини, забыл представиться, — смутился Илья. — Илья Ефремов, стажер Службы Солнца.
Ждать пришлось недолго.
Голос Анатоля, то страстный, а то глухой и какой-то сонный, заполнил комнату:
«Я сегодня даже удивился. Старик Ион все утро ворчал относительно фондов библиотеки. Мол, бедные они до предела, каких-нибудь восемнадцать миллионов кристаллозаписей и около трех миллионов обычных книг… Я поразился. Оказывается, в нашем Птичьем Гаме пропасть книг.
Ион молодец. Он не сочувствует и ни о чем не спрашивает. Он хорошо знал маму…
Ион молодец. Но он всякий раз хмурится, просматривая мой бланк-заказ. Я понимаю его. Там имена писателей и мыслителей прошлых веков, в частности, девятнадцатого и двадцатого, а он полагает, что мне сейчас нужен заряд оптимизма. Я же не хочу уподобляться героям Хемингуэя, которые ищут спасения от тоски в горячих и хмельных недрах фиесты. Глупости это. Тоска на празднике только звереет.
Сенека Младший сказал: „Смерть предстоит всему: она — закон, а не кара“. Но почему ты не подумал о живых, Сенека? Они-то пока вне твоего страшного закона.
Всю ночь читал „Сожаления“ Сунила Кханна. И понял: год, истраченный мною на поиски бессмертия, истрачен напрасно. Персонология[6] давно доказала: индивидуальность человека, в конечном счете, определяет долговременная память. Память есть материальная сущность души. Да, да, той самой, единственной и неповторимой. Память — это суть личности. Тело, пишет Сунил, можно сделать практически вечным, как и мозг. Однако… Все, в итоге, упирается в пределы объема памяти. Их, конечно, можно расширять: находить и использовать естественные резервы памяти, применять различные хранилища информации, сделав их как бы филиалами мозга, наконец, не так уж трудно научиться освобождать память, от устаревших и ненужных знаний. Однако… Однако ни первый, ни второй пути не решают проблему пределов жизни, а лишь раздвигают их. Третий… Он вообще ведет к выхолащиванию и трансформации личности. Душа, из которой что-либо вычеркнули, уже другая душа…
Выхода нет! Все уходит. Остаются, увы, одни сожаления. Бестелесные или одетые в слова, как это сделал Сунил Кханна.
Человек не может один.
Без друзей, без дождей, без солнца.
Человек не может один.
До отчаянья.
До бессонницы.
Одиночество. У этого слова полынный привкус. Он преследует меня. После ухода мамы — особенно. И все же… Я считаю: именно одиночество, тоска по общению — вот что создало семью, племя, человечество. Я уверен, что и на звездные дороги нас вывела не только абстрактная необходимость расширять пределы познания. На поиски братьев по разуму нас ведет прежде всего одиночество человеческого рода в целом, жажда общения на уровне цивилизаций.
Начал работу над суперкомпозицией „Славяне“. Впервые за последние годы я, кажется, счастлив.
Ее зовут Ирина.
Мы познакомились утром. Сейчас вечер. И я вдруг понял: все то, неназываемое! — что мучило меня, вмещается в три слова — тоска по женщине.»
Гуго был возбужден, но по дороге из Львова, к счастью, выговорился и теперь только поводил иногда плечом. То ли все еще продолжал словесный бой, начатый в рейсовом гравилете, то ли наоборот — отдыхал, расслаблялся таким образом.
— Ты, наверное, мало пишешь, — заметил Илья. — Тебя буквально переполняют слова.
— Я не пишу, — хмыкнул Гуго. — Я диктую. Сразу целые главы. Знай Дюма о моей производительности, он застрелился бы от зависти.
На площади Зрелищ, где Илья встретил Армандо, в объеме изображения бушевал шторм и угрожающе трещали снасти трехмачтового фрегата. Скамейки половинного амфитеатра ломились от шумной оравы мальчишек.
Ручеек тротуара обогнул площадь и начал карабкаться на холм, в районе которого располагался парк Веселья. Его еще называли парком Именинников. Праздник тут шел круглый год. Каждый день сюда собирались к шестнадцати все, кто родился в этот день, их друзья, родственники. Веселье в парке захлестывало подчас второй уровень, но третьего, нулевого, вознесенного на вершину холма и огражденного от всех посторонних звуков, никогда не касалось.
Уровни общения в парках придумала Служба Солнца. Первый — свободный, активный, подходи к любому. Второй — уровень задушевных бесед. И, наконец, третий…
— Ты знаешь, — признался Гуго. — Ни разу в жизни не был на третьем уровне. Представить страшно: никто с тобой не заговорит, не остановит. И у тебя, согласно правилам игры, рот на замке… Одни птички поют.
Они проехали мимо летнего кафетерия: белые кувшинки кабин хороводили на глади пруда, а то заплывали в тенистые заливы. «Кувшинки» иногда сталкивались. Тогда над водой повисал тонкий, мелодичный звон.
Само же веселье сосредоточилось у старинной башни, чудом сохранившейся в южном крыле парка. Оттуда долетала музыка, время от времени ее перекрывали взрывы хохота. Башню прятали деревья, но Илья знал, что над аркой ее входа сияет стилизованное, очень похожее на настоящее, солнышко и какой-нибудь стажер вроде него раздает сейчас там подарки.
— Я не читал твою «Пиявку», — сказал Илья, увлекая товарища в боковую аллею. — Однако аллегория ее уж очень откровенная. Как все-таки понимать твои слова о том, что Дашко и дня не может прожить без Коллектора?
Гуго помрачнел.
— Нужен тебе этот Дашко, — проворчал он. — Пасется он там, вот и все.
