Роберт Силверберг - «Если», 1998 № 03
— Ты — Абу-аль-Хаул, — ответила мне Нора, — Отец Страха Ра-Харахти[9], Бог-Солнце Обоих Горизонтов. А я — царица Пунта созданная из ладана и чистого желания. Цыган — мой слуга, а Шаман — низкий кладбищенский вор. Абу-аль-Хаул, тебе ведомо все! Абу. аль-Хаул, душа великого Сфинкса, к тебе я взываю!
Нора смотрела на меня, но я не верил, что она обращается ко мне, Она говорила в меня, как в телефонную трубку. Шаман корчился у нее за спиной от смеха и, чтобы не упасть, держался за дверной косяк.
— Лучше признайся пареньку, чем ты любишь заниматься в сортирах, о, дородная царица Пунта! — Он добрался до нас, спотыкаясь и сгибаясь от хохота. Встав между нами, он положил одну руку на стеклянный козырек салат-бара, другую — на окровавленное Норино плечо. Цыган встал. — Расскажи ему, как любуешься водой, устремляющейся в сток унитаза или раковины, как балдеешь от водоворотов и всякой уходящей вниз воды, о, царица сортиров!
— Ты называешь это туалетом, — ответила Нора, лица которой я теперь не видел, потому что ее загораживал от меня Шаман. — По-твоему, это звучит оскорбительно. А я говорю тебе, Шаман, что это — явление Абу-аль-Хаула, чья обитель — на Сандулеке, среди звезд, но сам он пронизывает все мысли и все предметы. Все, что уходит в вихре, уходит к нему. Он не проводит различия между нечистотами и ладаном. Тот, кто отворачивается от чего-то одного, отворачивается сразу от всего.
Шаман обернулся ко мне.
— Я — это ты, — пророкотал он. — Ты — это я. Я — это ты.
Меня охватило прежнее чувство: я был тупой, беспомощной скотиной, терпящей от хозяина и ласку, и побои.
— Вспомни, Мэл, — не унималась Нора. — Вспомни пустыню. Не Нью-Мексико, не Нью-Неизвестно-Что, а Египет. Это было не день и не два, а пять тысяч лет назад.
Цыган, пытаясь удержать на скользком змеином туловище искусственную плоть, поплелся к нам, не сводя с Шамана своих пристальных маленьких глазок. Я заморгал и попытался ухватить мысль, казавшуюся недосягаемой. Я узрел пирамиды, высящиеся в песках, рабов-нубийцев, густые толпы, долбящие гранит и выкладывающий известковые глыбы. Это происходило где-то между Альбукерке и Эспаньолой, недалеко от Саккары, вблизи Абу-Сира, Каира или Санта-Фе…
— Я — это ты, — нудил Шаман. Позади него показалась зевающая морда Цыгана, покрытая сукровицей. До меня донеслось его смрадное дыхание. Видал я Хефрена на 25-й автостраде с ликом в точности, как у меня, как у Сфинкса. Все, что понаписали историки и археологи о гизейском Сфинксе, — чушь. Я вспомнил — сам не знаю, как! — что не фараон Хефрен придал лицу Абу-аль-Хаула сходство с собой: все было с точностью до наоборот…
Цыган сомкнул клыки, ухватив Шамана, но я успел опрокинуть салат-бар вместе с дымящимися супами и полными мисками и принялся метать вилки, ножи и ложки, метя Цыгану в язык и в небо. Обслюнявленный Цыганом Шаман широко улыбнулся.
— Я — это ты, — гнул он свою линию. — Ты — это я. Я — это ты.
Нора в страхе удрала от него и от меня. Цыган рухнул.
Да, все было именно так: я, Сфинкс, изваял Хефрена по своему образу и подобию — а не наоборот! Точно так же я слепил Мэла и миллион прочих воплощений моего Ка[10] — священного Ка Абу-аль-Хаула.
23. Абу-аль-Хаул
У меня было все необходимое: дорожные карты, музыка, еда, санузел, даже забавные произведения искусства на стенах. В сувенирной лавке было навалом игр, книжонок, всяких мелочей, даже маечек с моим ликом — усталым, иссеченным несчетными песчаными ураганами и винтовочными пулями, с наляпанными реставраторами заплатами из цемента на древнем тесаном камне, даже в космической шляпе. У меня ни в чем не было недостатка для длительного перехода из царства жизни. Главная погребальная камера завершалась двумя рядами священных фонтанов — за двумя дверями, обозначенными соответственно: «мужчины» и «женщины». Стоит нажать там на посеребренный рычаг — и извергнется водопад, символ преданности Изиды Осирису, царицы Пунта — мне. Я вошел в Течение, в разреженный водородный поток, льющийся под воздействием приливных сил между Магеллановым Облаком и Млечным Путем.
Куда бы ни упал мой взор — да будет почва плодородна, — вот что я смекнул: существа тянутся ко мне. Мысли их — что пена на волнах моей мысли. Любое крохотное создание — это дверь, ведущая в меня, ибо создания ищут свою подлинность. Провозглашая мое имя, они находят успокоение во мне.
Так приди же, царица Пунта, обвей мои чресла, вбери мое семя. Я раскроюсь в тебя.
Я пополз к Норе через склизкие останки Цыгана. По пути я подмял Шамана.
— Я — это ты! — напомнил он тонким, сдавленным голоском. Норин цветок раскрылся вокруг меня, как шакти Ганеша. — Дай уничтожить тебя изнутри!
— Тело ничего не значит, — стонала Нора.
— Мое тело — тот самый водоворот, которого ты искала. — Я хлынул в нее. — Тебе не удержать меня на Сандулеке. И на Магеллановом Облаке не удержать. Моя жизнь неизмеримо больше.
Цыган закашлялся. Шаман с трудом выполз из-под меня.
— Ты по-прежнему там, в Гизе, ты все еще на Земле, — сказал он мне. — Я — это ты. Я задержал тебя там, Абу-аль-Хаул. Ты — это я. Я задержал тебя, как человек задерживает кусок вилкой, чтобы нарезать его и съесть. Я — это ты. Это существо — всего лишь жалкий осколок твоей иссушенной плоти, листок, дрожащий на твоем ветру. Ты — это я. Это существо — Мэл, безвольный Мэл, кочующий на попутках по Нью-Мексико. Я — это ты. Я проложил через него свой трубопровод. Я обращаюсь к тебе, Сфинкс, стараюсь докричаться, как кричат в жерло пещеры, обращаясь к захоронению среди камней. Тебя нет здесь.
Солнце жжет мне спину. Полдень в пустыне. Я сижу в огромной известковой канаве. Между моими передними лапами, там, где прежде высился обелиск Тутмоса, кишат крохотные создания. Они таращатся на меня, и я чувствую давление от их мыслей на своей каменной коже. Двумя тысячелетиями раньше я внушил Тутмосу (теперь это Шаман) собственную мысль: «Открой меня, о, благородный! Разгреби песок, что занес меня. За это я сделаю тебя царем». Он раскопал меня, и я сделал его фараоном. Потом он изменил мне, приковал меня к этому месту, где я мучаюсь от однообразия, прибегнув к силе, которую я же в него вдохнул. Нет больше его обелиска, само место, где он высился, затоптано, но сам Тутмос жив.
Это он обращался ко мне комариным голоском с невообразимого расстояния:
— Я обращаюсь к тебе, Сфинкс, стараюсь докричаться, как кричат в жерло пещеры, обращаясь к захоронению среди камней. Тебя здесь нет.
Людишки шаркали себе, лепетали, щелкали затворами камер в тени моего головного убора. Я догадался, что Тутмос, должно быть, в тысячный раз сменил имя. Выброшенные им имена засоряют историю, как сброшенная змеиная кожа, как оболочка саранчи, повисшая на древесной коре. Теперь он именовался «Шаманом».
