Андрей Кокоулин - Нея
Ферма оказалась заброшена.
Провалившуюся пластиковую крышу пятнал высохший о белизны грибок. Тамбур отдельной, сине-зеленой прямоугольной и сквозной секцией лежал метрах в пяти от.
Виктор выключил планшет и вошел внутрь.
На ферме царила разруха. То ли ее варварски, спешно сворачивали, то ли, позже, из нее по необходимости выдирали то одно, то другое.
В рабочей зоне, в сером помещении в два с половиной на пять, из стены был вырезан здоровый кусок в человеческий рост. Виктор даже потерялся, соображая, куда и кому он был нужен. Разве что заплаткой куда-нибудь. Генераторный щит, сорваный с петель, косо привалился к переборке. Генератора в нише ожидаемо не оказалось. Виктор и сам вывез бы его в первую очередь — вещь необходимая. Но зачем же так неаккуратно?
Он прошел между перевернутыми столами, окунаясь в свет, сочащийся из узких окошек под потолком. Пробники, анализаторы, битый пластик. Длинный, узкий обесточенный гроб рекомбинатора. Трассы проводов. Полоса света от крыши и горки наметенного песка.
Дверь в бассейн заклинило в одной трети.
Виктор протиснулся в полумрак, безуспешно попытавшись сдвинуть створку. Намертво. Похоже, вручную постарались.
Бассейн был пуст, только на голубых стенках чернели остатки активного раствора. Резервуар для закваски распахивал сухое горло воронки. Неуловимо пахло пумпыхом. Пластина программатора, ограничители, кожух, контейнеры и прозрачные ростовые трубки — все было поднято к потолку и тускло поблескивало оттуда.
Виктор пробрался к дальней стенке, к штабелю пустых контейнеров. Шторка грузовых ворот оказалась намертво приваренной к основанию. Странно. Зачем, кому понадобилось? Людям ли? Живая ферма, и вдруг — выломанный генератор, разобранный водовод, высохший бассейн. Шторка.
И все — после пропажи Неграша.
Что это? Паника? Злость? Растерянность? Или, наоборот, подстраховка? Чтобы больше никто сюда…
А я? — подумал Виктор. А другие? Каждый год двадцать семь лет… Нет-нет, я мыслю слишком по-человечески…
Боль взорвалась в голове, швырнула на пластик. Кровь из носа брызнула веселым фонтанчиком.
Виктор вскрикнул.
Сука, я рад, рад! Он прижал ладонь к лицу. Даже если что-то… о чем-то не так… Я не знаю, о чем я подумал не так! Все. Все!
Всплески боли под черепом рассыпались от лобных долей к затылочным.
Какое-то время он лежал, вздрагивая и бездумно пялясь на желоб водовода, отвернутый от бассейна — рот приоткрыт, дыхание свистит сквозь пальцы, лицо смерзлось в гримасу.
Песчинки кололи щеку.
Лежать хорошо. Не думать хорошо. Как это славно — не думать и не получать. Я превращаюсь в затюканного человечка. Превратился.
Стыдно? Нет. Я рад.
Мы все получаем свое. Прилетели и получаем. К нам приглядывались три года. А потом — отмерили полной мерой.
Только не понятно, что делать со всем этим.
Виктор сел, потом встал. В голове было пусто, она слегка плыла. Слабость разливалась по плечам, вспухала в животе, покалывала икры. Зачем, мол, куда идешь?
А отсюда.
Он толкнул дверь, пролез, но направился не к выходу, к дыре в стене. Чуть пригнулся перед неровно выстриженной аркой трехслойного пластикового "сэндвича".
Тридцать шагов до кромки.
Он никак не ожидал увидеть скрытого травой и свесившего ноги в самый кратер мальчишку и потому замер. Странно вывернув голову мальчишка смотрел вниз. Знакомая загорелая спина. Хотя нет, какой тут загар? Спина цвета травы. Местной флоры.
— Василь?
Мальчишка обернулся.
— Вы что, опять не слушались?
Виктор посмотрел на ладонь, всю в разводах крови, и, присев, вытер ее о стебли.
— Понимаешь… похоже, нет.
— Почему?
— Можно? — спросил Виктор и, дождавшись кивка, примял траву рядом с мальчишкой. — Как тебе объяснить? Я старой формации…
Каменный склон под носками туфель круто уходил далеко вниз, и сидеть было немного не по себе — ну как сверзишься. Даже понимая, что тварь в голове не даст.
Но вдруг? Километр свободного полета.
Слегка располневший полумесяц кратера Лабышевского растягивался перед Виктором глубоким жадным ртом, один, близкий, уголок которого треснул Провалом Зубарева, а другой изогнутым скорпионьим жалом нацелился на южные городские окраины. Внизу, в кривой чаше, топорщилась каменная чешуя и прорастали острые, многометровой длины зубья.
Через низкую северную кромку-губу перехлестывали пески. Их тонкие желтоватые языки, словно высыхающая слюна, тянулись наискосок.
— Возьмите, — мальчишка протянул Виктору чистую тряпочку.
— Спасибо.
Послюнявив ткань, Виктор вытер кровь под носом.
— Я же еще корабельный парень, — сказал он. — Той эпохи. Я привык думать, рассматривать варианты, все подвергать сомнению…
— Зачем? — спросил Василь.
— Что?
Мальчишка сердито фыркнул.
— Сомневаться зачем? Вы просто слушайтесь, и все.
— Я уже не могу. Мне нужно знать, для чего и почему что-то делается или не делается. Правильно ли это. Хорошо ли. Не принесет ли вреда. Еще мне хочется понять, почему так, а не иначе, научиться чему-то, пробовать сделать лучше, чем раньше. Мне вообще нравится думать.
Мальчишка поболтал ногами.
— Вы какой-то безнадежный, — глянув искоса, сказал он.
Виктор вздохнул.
— Я знаю.
Они помолчали.
Шелестела трава. В чаше кратера участками светлели зубья, словно солнечный свет на мгновения пробивался сквозь облака.
Виктор поднял голову и не увидел ни одного просвета.
— Я почему-то уверен, — сказал он, — что существовать в рамках плохо. Особенно в навязанных извне рамках. Это вызывает внутреннее несогласие. Можно принять какие-то ограничения ради цели. Ради человеческой экспансии — тесноту корабля, расстояние до Земли, неизвестность, смерть близких. Можно пожертвовать собой ради кого-то, ограничив свою жизнь. Можно даже не думать. И это можно. Но я не хочу, не умею ощущать себя болванчиком. Мне необходимо понимать, видеть в этом смысл.
Василь поерзал.
Пыль, травинки сыпнули вниз.
— Может, ваши мысли вам как раз и мешают.
— Может быть. А ты разве не думаешь?
— Думаю.
— И о чем?
— О многом. О траве, о ночном электричестве. О городе. О том, чтобы всем было хорошо. И папе, и… и вообще всем!
Василь посмотрел на Виктора.
В его серых глазах дрожали слезы.
— Вы понимаете?
Виктор легонько, кончиками пальцев, вспушил мальчишке светлый вихор.
— А разве всем хорошо? Далеко-далеко Земля, колония… то, что осталось от колонии, с каждым годом теряет людей. Как, например, вчера мы хоронили одного человека. Где уж тут хорошо?
