Мария Галина - Берег ночью
Он ничем не походил на нее, и был гораздо выше ростом — со взрослого мужчину…
Не знаю, было ли в нем первоначально хоть какое — то сходство с человеком — к этому времени он окончательно утратил человеческий облик и я даже не понял, была ли на нем какая — нибудь одежда.
Возможно, ему пришлось искупаться в смоле, а может, это была его собственная кровь, лаково блестевшая на солнце — на черном лице жили одни только глаза, безумные, светящиеся.
Я даже не успел отскочить — он неожиданно очутился совсем близко, пошатнулся и слепо уставился на меня. Нервы у меня не выдержали, я размахнулся и ударил кулаком ему в лицо, вкладывая в удар все накопившееся отчаянье. Кулак мой почти не встретил сопротивления, я даже чуть не упал, утратив равновесие. Видимо, на то, чтобы освободиться от преследователей, он потратил последние свои силы, потому что от моего удара он покачнулся и откинулся назад. И, пока не подбежали остальные и не утащили его прочь, я, выплескивая все свое отчаянье, всю бессильную ярость, продолжал бить, бить, бить в запрокинутое темное лицо.
Тяжелая рука легла мне на плечо и отшвырнула прочь. Я отлетел в сторону от общей свалки и упал на землю.
— Опомнись, парень, — твердо сказал Матвей.
Я потряс головой, пытаясь разогнать застилавшую глаза багровую пелену.
Он молча стоял рядом, дожидаясь, пока я приду в себя.
Потом сказал:
— Никогда не делай ничего такого, за что после тебе будет стыдно.
Я разглядывал сухую, вытоптанную землю.
— Я… не хотел. Это само так получилось.
— Понимаю, — сказал он, — и тем не менее. Ведь это всего лишь страх.
— Но ведь он — нечисть… оборотень.
— Ты уверен?
— Что значит — уверен?
— Разве ты удосужился спросить у него, кто он такой?
— Их же всегда убивают.
— Вот именно. Кстати, ходят слухи, что их не так просто убить, — задумчиво сказал он, — а некоторые утверждают, что и просто невозможно.
— Так что же с ним будут делать?
— Во всяком случае, они попробуют. Слухи слухами, знаешь ли…
Шум схватки затих. Теперь они больше не кричали, не махали руками — они стояли молча, неподвижно, потом толпа расступилась.
То, что осталось лежать на земле, уже не шевелилось. Кто — то принес веревку и двое мужчин, брезгливо отворачиваясь, накинули петлю на ноги лежащего на земле создания и потащили тело волоком по истоптанной траве.
— Куда его теперь? — спросил я.
— На священную поляну, наверное — ответил Матвей. — привяжут к столбу, а с рассветом сожгут. Сейчас как раз близятся дни летнего солнцестояния, когда темные силы отступают. Так что очень удачно все получается.
— Почему не сейчас? Я хочу спросить, зачем дожидаться утра?
— Потому, что без святого отца они ничего делать не рискнут. А он вернется лишь к утру — его вызвали наверх, в горы.
Он покачал головой.
— Там что — то случилось. По — моему, кто — то пропал. Кто — то из подпасков.
Сердце у меня торопливо ударило несколько раз подряд, и я поспешно сказал, чтобы отвлечь его:
— Представляю, каково будет тем, кому придется охранять его до рассвета!
— Никто его не будет охранять, — ответил Матвей, — таких храбрецов не найдется. Никто не согласится остаться с ним один на один в лесу. Тем более, ночью. Там, по слухам, с людьми происходят странные вещи.
— Но если другие придут и заберут его…
— Они никогда не забирают своих, — ответил Матвей, — так что можешь не беспокоиться. Никто его выручать не придет. Кстати, а с тобой что стряслось?
Почему ты ходишь в таком виде?
— Я упал с обрыва, — неохотно ответил я.
Он вновь покачал головой, но ничего не ответил и я, отвернувшись, побрел назад, на летнюю стоянку. На душе у меня было паршиво. Я знал, что, даже если пастухи и успели хватиться Тима, то пройдет какое — то время, прежде чем они отыщут тело, если его вообще отыщут. Скорее всего, в его исчезновении обвинят странное существо, которое сейчас волокут к священному столбу, или других таких же существ… мне ничего не грозило, кроме собственной совести.
Ночью я не мог заснуть. Мне было плохо, и самое страшное, что я не мог ни с кем поделится, мне некому было жаловаться, не у кого просить совета. До конца жизни мне придется носить это в себе, бояться проговориться, с криком просыпаться после ночных кошмаров и врать… врать. Что же я наделал такого, Господи? Думать об этом было невыносимо, и я стал думать о другом. Его нельзя убить? Он будет стоять там и корчиться в огне? Нет, верно, это выдумки, старушечьи бредни, он просто очень живуч… значит, он все — таки будет мучиться очень долго. Выходит, что так.
Я встал, натянул штаны и рубашку. Спал я на сеновале — здесь было поспокойней, чем в общинном доме, а без своих сверстников я уже привык обходиться.
Я осторожно спустился по приставной лестнице. Поначалу я решил зажечь фонарь, который прихватил с собой, но потом передумал — ночи уже стояли такие светлые, что мало чем отличались от сумрачных рассветов, а свет фонаря кто — нибудь неминуемо заметил бы.
Я еще не знал, что буду делать и что гнало меня из безопасной и равнодушной тьмы сеновала, но, плеснув в лицо воды из бочки, чтобы окончательно проснуться, я двинулся по тропе, уводящей в сторону священной поляны. Тропа была узкой — ей пользовались только в исключительных случаях.
Какое — то время она петляла в лощине, огибая промоины и насыпи камней, а потом углубилась под темные кроны.
Я впервые оказался один в ночном лесу.
Как ни странно, там было гораздо светлее, чем в предгорьях — все деревья были усеяны светляками; отблески света плясали на высокой траве, на ветвях кустарника, стеной тянущегося вдоль тропинки. Ветки бесшумно шевелились, несмотря на то, что никакого ветра не было — говорят, по ночам, да и днем тоже, если на них никто не смотрит, растения живут своей жизнью.
Меня они, похоже, не боялись.
Ну и правильно. Мне самому было страшно.
Сама тропинка, несмотря на россыпь цветных огней в ветвях деревьев, была совсем темной, точно ночная река. Я постоянно оступался, натыкаясь на какие — то корни, которых днем, похоже, тут и не было. Тьма окружала меня, как теплая вода. Я двигался по направлению к поляне наугад, почти на ощупь, даже не задумываясь зачем, собственно, я туда иду. Темная вода полночного леса, казалось, заливала легкие, не давая дышать.
Я был совершенно один.
Одно — единственное человеческое существо прямо в сердце ночи.
Мне даже почти хотелось почувствовать на своем плече чью — то твердую руку и услышать грозный голос, спрашивающий, а что я, собственно, делаю посреди ночи рядом со священной поляной — голос, которого не было — лишь гул собственной моей крови колотился у меня в ушах. Словно зимний ветер, словно далекий зов — настырный, не умолкающий.
