Сергей Абрамов - Тихий ангел пролетел
В этом смысле Ильину, надо сказать, отменно повезло. Если курва фортуна и завела его в дыру в пространстве-блин-времени, то в дальнейшем она вела его (и себя) вполне пристойно. Сначала вернула Ильину сознание. Он стал соображать, что жив, что лежит не у врагов (а где взять врагов в мирное время?), что действие происходит в деревне, на какой-то фермерской базе (термин военный), это не удивило его, потому что до катастрофы с «МИГом» все газеты социалистической Родины славили приватизацию и фермерство, полагая их панацеей от экономического бардака. Тит и его сестра, а также ее домочадцы пахали (в буквальном и переносном смыслах) с рассвета и дотемна, однако и за убогим приглядывали: кормили, поили, обтирали, а здоровый Тит и до ветру носил. Руки-ноги двигались скверно, но глаза видели, уши слышали, а в комнате, где лежал Ильин, имелся малоэкранный телеящик «Блаупункт» и довольно мощный радиоприемник «Грюндиг», из коих Ильин мало-помалу узнавал вещи для него фантастические (а для кого, любопытно, они б реальными показались?..).
Нет смысла вдаваться сейчас в давно миновавшие психологические стрессы, ошарашивавшие Ильина в те тяжкие дни, — что было, то было. И не понимал ни фига сначала, а потом понимал, но не верил, не хотел, не мог верить, а потом тыщу раз умирал оттого, что влезала в него эта безнадежная и упрямая вера в реальность за окном, за экраном телевизора, да и как в нее, в реальность, не поверить, когда она — реальность! Короче, проехали. А проехав, начали смиряться. И привыкать. Тут как раз руки стали послушнее и в них можно было вложить то книгу, то газету. Газет на ферме было вдосталь — на любой вкус, поскольку вкусов хватало. Тит читал одно, сестра его — другое, ее сыны вообще третье предпочитали. Информация. И посему первыми словами однажды заговорившего Ильина были вполне уместные в любой социальной системе: «Доброе утро!»
Утро, когда Ильин заговорил, было и впрямь добрым. Весна в Москве гуляла зеленая, солнце с рассвета уже припекало, птицы пели, розы цвели, а тут еще Ильин заговорил. Лепота! Тит сильно обрадовался, а экстрасенс, пользовавший больного, загордился от зримого успеха своей темной науки.
Ильин, повторимся, заговорил так, как надо, потому что был уже, к горю своему, готов осознанно и невесть на сколь долгий срок (выходило — навечно!) начать веселенькую игру в красного героя Штирлица, у которого злые люди отняли любимый Центр с любимым Юстасом — или кто там у него начальствовал? Впрочем, если уж пошли литературные аллюзии, то тут-то и стоит вспомнить фантастическую книжку про человека в высоком замке. Ильин ее быстро вспомнил и тут же начал сравнивать придуманное с реальным.
Кстати, он потом частенько хвалил себя за звериную осторожность, рожденную первыми же телепрограммами новостей, потому что он ведь мог, будучи немым, письменно задать указанные выше оригинальные вопросы. А здешнее гебе, как он впоследствии выяснил, любило письменные доказательства, мягко заметим, нелояльности.
Но Ильин сказал: «Доброе утро!»
Больше он ничего сказать не мог — по его же рожденной в долгой лежке легенде. Поэтому, когда обрадованные донельзя московские гебисты припорхали в квартирку Тита (а кто их позвал? Да Тит и позвал! Не мог не позвать: они аж с самого момента появления Ильина в деревне Боково ножонками вокруг одра сучили: когда? когда? И вот — свершилось! Грех было не позвать, а то бы они сами пришли и Титу два-три яйца повырывали бы), когда примчались они на всех парах, то ничего толкового из заговорившего подозреваемого не выудили. Он помнил себя лишь с того мгновения, когда впервые осознал себя на пуховой перине в доме Титовой сестры. А что было до того, не помнил. Извините.
И вот вам реальные плоды демократии. Что при Сталине, что при Гитлере гебисты (или гестаповцы — не суть важно!) пытали бы беспамятного, иголки бы под ногти загоняли, ребра ломали, упекли бы на сколько-то лет в дальние холодные лагеря, а нынешние вежливые гебисты и пальцем больного не тронули, потолкались около, потом время от времени вновь возникали, потом выправили Ильину документы на то имя и ту фамилию, которые он сам себе придумать захотел (Иван Ильин Петров сын — так он захотел, простое русское сочетание, кто докажет, что это его настоящие позывные?), выдали паспорт, страховку, прописали являться к районному офицеру гебе. Выжидали. Ну, об этом здесь уже говорилось…
ВЕРСИЯ
Лежа на перине и глядя в телевизор, а позже — читая книги по местной истории, столь отличной от той, которую Ильин столько лет зубрил в школе и вузе, он пришел к нехитрому выводу. Почему постсоветская демократия, от которой Ильин противу воли вырвался сквозь дыру в пространстве-времени, так тяжко приживалась в его мире, в его эСэСэСэРе сначала, эСэНГэ позже и в эРэФ потом? Так не хотела приживаться, сопротивлялась сверху и снизу, слева и справа, все сворачивала то на славно пройденный административно-командный путь, то на митинговую вольницу, то на гражданские войны местного значения? Да потому, что экономика в его старом мире была начисто, до фундамента, развалена десятилетиями правления придуманной большевиками Системы. Имеется в виду Система так называемого «социалистического ведения хозяйства», когда насквозь фальшивая, из чьей-то грязной фиги высосанная рабская идеология диктует столь же рабской экономике все и вся — от того, как резать гайку, до того, как сеять хлеб. И, диктуя, на самом деле нимало не заботится ни о гайке, ни о хлебе, но единственно — о неколебимой «верности идеологическим принципам». Естественно, что «народным массам», покорно и в страхе блюдущим верность этому монстру, уже не до прочной гайки и не до вкусного хлеба: лишь бы сварганить поскорее и быть бы живу. Так это, так, потому что ни хорошо сделанная гайка, ни вовремя выращенный хлебушек не перевесят в глазах Хранителей Идеологии (аббревиатура: ХИ) даже малой неверности оной. Кстати, за несделанную гайку — если ты громко и вовремя орешь идейно выдержанные лозунги! — тебя не накажут, а, скорее, повысят по идеологической линии. Выдвинут, блин, в ХИ! Так было, так есть, оттого ХИ в покинутой Ильиным державе становились, как правило, крикуны и бездельники. Работа, известное дело, вольготная, не пыльная. Поэтому на кой хрен ее, гайку, делать? Проще орать громко: заметят. И отлично заплатят: служение маме-идеологии ценится куда выше, нежели верность падчерице-экономике… Вот и катилась падчерица под откос крутым накатом, рушилось, сыпалось все в означенной державе, извините, конечно, за гаечно-булочную примитивность рассуждении. А на разрушенном экономическом фундаменте (воспользуемся еще некими строительными терминами: на плывунах, на песке…) никакая демократия не удержится: рухнет. Потому что народ хочет хлеба, а зрелища в виде митингов и съездов быстро надоедают. Возникает ненависть к словоблудию на государственном уровне и острое ожидание «сильной руки», которая болтливых и бездеятельных демократов скрутит, выкинет, введет железную дисциплину и вскоре накормит, напоит, оденет и обует народ. Только могучая эта, стальная даже рука должна иметь место не при выхолощенном социализме, а при нормальной экономике — с частной собственностью на все и вся, с конкуренцией, полной свободой предпринимательства, с поощрением инициативы и тэ дэ и тэ пэ. Ублюдочная идеология вселенского равенства меняется на идеологию (все-таки идеологию!) предприимчивости, здоровой силы (есть такая идеология — силы? Ильин не знал, но термин нравился…) — во всех ее проявлениях, экономической не исключая. Вот тогда, обеспеченная «сильной рукой» (какой рукой? Полуграмотный Сталин был единоликим диктатором, а за экономистом Пиночетом стояла просто армия плюс армия сильных предпринимателей…) и верной все же рукой, дисциплина (плюс страх, который, к слову, и должны насаждать недреманные органы), круто добавленная к экономической, производственной, торговой, научной и прочая и прочая инициативе (-вам), сделает чудо: вытащит несчастную страну из векового слоя дерьма. Как это произошло, например, в памятной Ильину Южной Корее. Как это произошло, например, на некоммунистическом Тайване. Как это произошло, наконец, в столь ненавистном всем бывшим соотечественникам Ильина, всем людям доброй воли Чили под игом генерала Пиночета, о светском — экономическом, повторим, образовании коего люди доброй воли даже и не слыхивали… А вот когда не сдерживаемая идеологией экономика разовьется настолько, что войдет в противоречие с диктатурой (читай: с «сильной рукой»), то она эту диктатуру легко и естественно умнет. Отодвинет. Уничтожит. Как, к слову, в Южной Корее. Как, к слову, в том же Чили. И тогда столь же естественно и уже ко времени придет на руины диктатуры долгожданная демократия. Которой, как уже говорилось, понадобятся недреманные органы. Зачем понадобятся? Да затем, чтобы владеть информацией. Ибо владеющий информацией владеет страной. А информация демократии нужна не меньше, чем диктатуре. Крепнет она от такого владения, крепнет и расцветает, не сочтите за парадокс.
