Яцек Дукай - Пока ночь
- Правда? Вы считаете...?
- А что, может не так? Пан ксендз сам видел. Даже тарелка с кропилом исчезли.
- Все так, но...
Трудны, из глубины своего кресла, покачал головой.
- Понимаю, что все это слишком банально. Как в тех селянских байках про черта, влетающего через дымовую трубу.
- Гмм, и вправду, не хотелось бы верить, что все так просто...
- Ну так как? Дьявол? Или же не дьявол?
- Не знаю! - буркнул Рембалло, грохнув кулаков по поручню. - Я в этом совершенно не разбираюсь! К иезуитам идите, к епископу! Только, ни в коем случае, не ссылайтесь на меня! Меня здесь не было, и я ничего не видел.
Трудны ухмыльнулся.
- Вижу, что Церковь искоса глядит на священников, которые верят в дьявола.
- Отъебись, пан, от Церкви. Война на дворе, дьяволы ходят в фуражках с черепами. Так во что мне больше верить, во вращающиеся блюдечки или, скорее, в СС?
- Видно на том свете никто не слыхал про Гитлера, - буркнул хозяин.
Они снова помолчали. Где-то в глубине дома часы пробили два. Рембалло выглянул через окно: на дворе сыпал мелкий снежок.
- Что вы имели в виду, говоря, что если бы это было ночью...?
Трудны пожал плечами.
- Днем я выдержу и черта с рогами, но вот в темноте и сердце лопнуть может. Эти зимние ночи... Понимаете: страх. Тут дело не в том, что духи показываются после заката, но то, что после заката их видят люди.
- По-моему, мы слишком много выпили.
- Пан ксендз уже хочет ехать? Не бойтесь, повезу, меня так легко не свалишь.
Рембалло глянул на часы.
- Пора, пора, - буркнул он. - Все так, надо собираться. - Он поднялся. - Надеюсь, что у вас претензий ко мне нет. Во всяком случае, я был с паном откровенен. Уезжайте отсюда, не ищите на задницу приключений. Не знаю, но после того, что увидел... Нужно и вправду быть идиотом, чтобы так рисковать. Вы уж простите, я не хочу говорить хорошие слова...
- Понимаю, понимаю. - Они вышли в прихожую и одновременно глянули на стенку за лестницей: стояла. - И даже хочу это сделать: именно ночью. Потому что днем, днем начинаю все высчитывать. Это тоже, видимо, из-за войны: человек привыкает жить в страхе, к неизбежному, повседневному риску. - Они надели пальто, Трудны надел на голову шляпу, ксендз натянул свой головной убор. - Пару лет назад я бы не обращал внимания ни на что и мотал бы отсюда, куда Макар телят не гонял. Но сейчас... то ли облава на улице, то ли пьяный солдат, то ли дух в доме, какая разница...
- Ну-у, не знаю. Для меня большая.
Улыбаясь, они вышли к автомобилю, который уже присыпало снегом. Трудны несколькими движениями перчатки очистил переднее стекло. Они уселись, и Ян Герман тронул с Пенкной так же резко, как и из под дома ксендза.
На сей раз во время поездки они обменялись парой замечаний относительно политической и экономической ситуации, сравнили свои версии последних событий на фронтах и солидарно поругали немцев. Выйдя из машины, отец Францишек подал Трудному руку, которую тот крепко пожал. Он не гасил двигателя, не произносил никаких прощальных слов: просто развернулся и уехал.
Проворачивая ключ в замке своего дома, ксендз с изумлением понял, что визит в доме с привидениями поправил ему настроение; что он практически счастлив. Эта исчезающая стенка, проглоченные полом кропило и тарелка - все эти невозможные переживания родом из готических романов каким-то удивительным образом стали для него освежающими и трезвящими, а уж после смертной, темно-серой монотонности страха и угнетенности, в которые превратились последние дни - почти что спасительными для погружавшейся в ледовую тень души отца Францишека.
Он вошел в столовую и сразу же увидал этих двоих. Они были на ногах. Тот что слева, повыше, молодой и уже совершенно седой, сжимал в костистых пальцах большой, черный пистолет. Тот что справа, постарше, довольно-таки грузный, держал в руке листок клетчатой бумаги, с которого он сразу же начал читать приговор, очень быстро, глотая концовки слов и делая ударения не там, где следует. Когда он закончил, седой поднял пистолет. Он глядел ксендзу прямо в глаза.
- Все так, - сказал Францишек Рембалло.
9
Ночь. Все, что он говорил о ней ксендзу - это правда. Ночь опасна. И дело тут не сколько в страхе, сколько в детской вере - ночью гораздо легче поверить в чудеса, магию, чудища и духи. Засыпая, Трудны с закрытыми глазами прокручивал картины исчезающей стены. Теперь-то он уже был совершенно уверен во вмешательстве адских сил; мрачная тишина затопленного в темной материи ночи дома душила его мысли и принуждала принять без какого-либо согласия существование всего того, что днем не существовало: духи есть, есть, есть. Невозможно отрицать собственный страх, и уж наверняка - не после полуночи долгих зимних суток.
Зачем он вообще привел сюда священника? Сейчас можно было признаться самому себе. Ну конечно, только лишь затем, чтобы тот провел свои латинские ритуалы и доказал ему самому безосновательность мучавших его страхов; даже затем, чтобы высмеять его. Какие такие привидения, что еще за духи, никаких привидений не существует, нету их, вы же интеллигентный человек, неужто я должен объяснять вам очевидное; Церковь борется с суевериями, так что не будьте смешны. Это бы Трудного отрезвило. Тем временем, ничего подобного. Дом его перехитрил. У дома случился эпилептический припадок от пары капель освященной воды.
Отвезя ксендза к нему домой, Трудны взял остатки этой воды начал густо кропить ею прихожую и собственный кабинет; только ничего не произошло - дом никак не реагировал. Трудны подумал: наверное потому, что я сам не священник. Иногда он сам самому дивился, что рассуждает подобным образом. Ведь это же детство! Тем временем стало темно, и к нему вернулась магия детских страхов. По ночам вампиры шастают под окнами.
Так он и метался между самоиздевками и страхами, пока не заснул. И приснилось Трудному, будто он попал в фильм Мурнау "Носферату". Ранним-ранним утром он крался среди черно-белых декораций, а невидимый тапер наигрывал на расстроенном пианино громы и лавины с далеких гор Трансильвании: Крови! Крови!
Но тут его левую голень пронзила судорога, и Трудны проснулся. Повернувшись к нему спиной, Виолетта что-то бормотала сквозь сон. Ян Герман массировал ногу и пялился, еще совершенно сонный, в серый, крупнозернистый мрак.
За закрытой дверью спальни кто-то что-то шептал. В абсолютной тишине спокойной ночи этот шепот был чуть ли не оглушительным, хотя настолько тихим, что Трудны, замерший в абсолютной неподвижности, затаив дыхание, не был в состоянии распознать хотя бы слово, даже языка не смог идентифицировать - снова идиш? Утверждать он не мог. Но шепот продолжался. Ян Герман боялся пошевельнуть, даже той же ногой со все еще ноющей мышцей, опасаясь, что под ним заскрипит кровать. Он подумал: "Если бы мне кто сказал, что меня охватит паралич при одном только отзвуке чужого шепота в моем собственном доме, я бы над таким посмеялся; но вот этой ночью, этот шепот... этот шепот страшнее любого выныривающего из тени чудовища, ведь чудовище, вне зависимости от того, какое бы страшное не было, показавшись хотя бы раз, автоматически становится чем-то известным, а вот за этим шепотом может скрываться все что угодно. Там, за дверью моей спальни, стоит все что угодно.
