Андрей Дашков - Собиратель костей
Прежде он решил испробовать другие, менее радикальные методы. Я понял, что «терапия» уже имеет место, только тогда, когда внезапно ослеп и почувствовал, как мои глазные яблоки становятся чем-то вроде пробок. И затем кто-то начал их медленно вытаскивать с целью добраться до содержимого тыквы, в которую превратилась моя голова.
Я попытался держать себя в руках и сопротивлялся, как мог. Я даже не обращал внимания на ГОЛОСА, хотя в их зловещем хоре были отчётливо слышны жалобные пассажи моей мамочки, взывавшей ко мне с того света, душераздирающие стоны папочки и, что было страшнее всего, тихий шёпот Эрики – голос заживо зарытой в землю, от которого мороз продирал по коже…
Почему слова живых – только шорох сухостоя в темноте, а слова мёртвых приобретают такую власть над нами? Пытаясь заглушить их, мы сочиняем эпитафии для надгробий и делаем сами надгробия тяжёлыми, очень тяжёлыми, словно пытаемся забаррикадировать дверь… Кого мы боимся? Кого мы не хотим впустить? Кто может ВЕРНУТЬСЯ?..
Но хуже всего непроизнесенные завещания тех, кто умер по нашей вине…
Да, Господин Исповедник вскоре понял, что теряет в моем лице клиента, пациента и прихожанина. Поэтому он обрушил на меня всю свою немалую мощь. Он стремился «излечить» меня со страстностью фанатика, слепо преданного идеалам веры и порядка. Но мне не нужна была ни его вера, ни его порядок. И я терпел – даже тогда, когда «пробки» оказались вынутыми, «сосуд» откупорен и тончайшие скальпели, больше похожие на лучи безжалостного света, принялись терзать сначала нервные волокна, а затем моё многострадальное серое вещество…
Конец этой пытке внезапно положил Габриэль. Спасибо ему, благодетелю, – ведь я не знаю, чем бы все закончилось. Не уверен, что Господин Исповедник не получил бы в своё полное распоряжение ещё одного трудолюбивого идиота…
Голос хозяина легко проткнул сотканный вокруг меня кокон морока, и тотчас же другие голоса отступили, стихли вопли мертвецов, а иллюзии рассеялись без следа. Я снова торчал перед человеком в чёрной форме; за спиной – гостиничная дверь, слева – экипаж; с моими глазами и головой все было в порядке.
– Ступай за мной! – приказал Господин Исповедник и достал из кармана «поводок» – рыболовный крючок, привязанный к леске, намереваясь всадить его мне в одно из наиболее чувствительных мест, после чего я превратился бы в покорную скотину. Однако было поздно.
– Неплохая может получиться шутка, – задумчиво проговорил Габриэль, будто беседовал с самим собой. – Главное, полезная. Мы ведь отправляемся в женский монастырь, не так ли? Наряжу-ка я тебя попом, Санчо!.. Эй, ты! – обратился он к Исповеднику, который до сих пор его демонстративно игнорировал. – Раздевайся!
Я думал, что после этого стану свидетелем настоящей схватки. Господин Исповедник выглядел достойным соперником и был не ровня всяким там Малюткам и бродячим собирателям костей, хотя до уровня чаклана ещё не дотягивал. Однако все произошло на удивление обыденно и быстро. По прошествии нескольких ничем не примечательных секунд Господин Исповедник начал раздеваться – аккуратно и деловито, будто находился в раздевалке общественной бани.
Я осторожно поглядел по сторонам. За нами наблюдали – пока что издали. Сценка и впрямь получилась феноменальная. Не думаю, что в Боунсвилле видели такое за последние лет пятьдесят. И почти наверняка не увидят ещё столько же…
Господин Исповедник снял с себя все, даже нижнее бельё, оказавшееся очень тонким, мягким и отличного качества. Его сморщенный пенис выглядел жалко и изгибался в виде вопросительного знака. Взгляд у попа стал каким-то мечтательным и теперь не внушал мне ни малейшего трепета. Не знаю, о чем грезил наш святоша в минуту своего невиданного позора, но меня это уже мало интересовало. Я собрал сложенные на ступенях гостиницы поповские шмотки (дотрагиваться до тёплого, словно только что снятого со свежего покойника белья было омерзительно) и юркнул в карету с посторонних глаз долой. Трусливые безликие свидетели – самые опасные. Я твёрдо усвоил это, изучая историю дворцовых переворотов.
Габриэль устроился напротив меня. Без всяких видимых причин наш кучер-лунатик очнулся от спячки, дико заорал, тронул упряжку, и мы помчались по улице в сторону южной окраины, распугивая кур и бродячих собак.
* * *В черте города экипаж останавливался всего дважды. Первый раз это случилось в одном тёмном переулке, имевшем весьма дурную славу. Переулок был очень узким; по обе стороны – высокие каменные дома, а сверху нависали крытые переходы, отчего на тротуаре даже в самый яркий полдень царили полумрак и прохлада погреба. То был район убогих ночлежек, сомнительных контор по найму дешёвой рабочей силы, публичных домов, сиротских приютов и муниципальных больниц. Докторишки, лишённые лицензии, делали здесь подпольные аборты. Коновалы вырезали опухоли и вырывали зубы тем, кто мог заплатить за это лишь жалкие гроши. Нищие студенты анатомировали неоприходованные трупы, и мутные воды местного канала наряду с околевшими кошками, объедками и мусором, нередко уносили части человеческих тел. Добавьте сюда драки, поножовщину, убийства проституток, «случайные» падения из окон и с крыш, и вы поймёте, в какое место мы попали.
У меня с этим переулком были связаны крайне неприятные воспоминания. Опиум лечил мою душу, но рано или поздно приходилось расплачиваться за все. Наши ближние неистощимы на выдумку, когда речь идёт об изобретении новых пыток…
Снова очутившись здесь, я начал сомневаться, стоило ли цивилизации совершать многовековой путь, чтобы в конце концов люди вернулись к пещерному существованию в городах-лабиринтах и почти каннибальским нравам.
Приличные экипажи появлялись здесь нечасто, и калеки, сидевшие на панели, посылали нам вслед проклятия. Потом мы въехали под угрюмые арки переходов, и мои зрачки не сразу адаптировались к темноте. Некоторое время мне казалось, что мы вслепую несёмся сквозь туннель, уводящий куда-то в глубь горы. Лишь изредка сверху, через проёмы квадратных колодцев, падал дневной свет. В этих неярких вспышках была видна улыбка Габриэля – тёмные растянутые губы, а между ними идеальные, почти голубые зубы. Мне снова пришло в голову, что они слишком хороши для настоящих. Тогда что же в нем было настоящим? Этого я не понял и спустя несколько лет…
Карета резко остановилась. Справа темнел грот проходного двора, слева был подъезд, казавшийся прислонённой к стене чёрной плитой. Все произошло быстро, словно было рассчитано заранее с точностью до секунды. Я не разглядел лица человека, выступившего из подъезда. Зато разглядел его руку, которую он просунул между шторками. Это была огромная лапища с обломанными ногтями, державшая пистолет. Я узнал и оружие, и руку. Приступ тошноты был внезапным, но скоротечным. После мимолётной встречи с кобылой Габриэля меня уже ничто не поражало слишком сильно.
