Ричард Бах - Ничто не случайно
- Потяни эту стропу, будь добр... да. вот за эту штуку с железным уголком на конце. Теперь возьмем все стропы от этих лямок...
Укладка парашюта всегда была для меня загадкой. Стью приложил все старания, чтобы показать, как это делается, - раскладка парашютных строп (...мы уже не называем их подвесными стропами. Страшновато звучит, по-моему...), складывание клиньев полотнища в длинную аккуратную тощую пирамиду, втягивание этой пирамиды в камеру, загибание углов, что каким-то образом должно было предотвращать прожигание ткани при раскрытии парашюта, и запихивание всего этого в ранец.
- Теперь мы продеваем тросик вытяжного кольца сюда... вот так. И вот мы готовы к прыжку. - Он похлопал по ранцу и затолкал внутрь торчавшие куски материала. После этого он снова превратился в лаконичного Стью и коротко спросил, не совершить ли нам еще один прыжок после полудня.
- Почему бы и нет, - сказал Пол, оказавшись поблизости и окинув оценивающим взглядом уложенный ранец. Уже много лет прошло с тех пор, как он прекратил прыжки, этот побывавший во всяких переделках парашютист, имевший за плечами 230 прыжков, не раз получавший травмы при приземлении, которые месяцами держали его в госпитале.
- Это можно и сейчас сделать, - сказал он, - если ты пообещаешь приземлиться поближе к цели.
- Я постараюсь.
Пять минут спустя они уже взлетели на Ласкомбе, а я следил за ними с земли, держа в руках кинокамеру Пола, получив от него задание заснять прыжок.
В объективе видоискателя Стью выглядел кувыркающейся черной точкой, затем, крестообразно раскинув руки и ноги, он стабилизировал падение, по огромной спирали спикировал сначала в одну сторону, потом в другую. Он полностью владел своим телом в полете; по-моему, он мог лететь в любом направлении, только не вверх. Он падал секунд двадцать, потом его руки рывком сложились, снова раскрылись, он дернул вытяжное кольцо, и парашют раскрылся. Звук выстреливающего из ранца нейлона был похож на одиночный выстрел из пистолета 50-го калибра. Такой же громкий и резкий.
Как и всякий прыгун, Стью жил только ради свободного падения в прыжке, ради двадцати секунд из целых двадцати четырех часов, составляющих сутки. Теперь он уже был "под куполом", каковые слова должны произноситься очень небрежным тоном, ибо собственно прыжок уже закончился, хотя до земли еще 2000 футов и еще предстоит проделать несколько искусных манипуляций с этим летательным аппаратом шириной в 28 футов и высотой в 40.
Он хорошо заходил на цель, опускаясь прямо на меня, стоявшего рядом с ветровым конусом. Последнюю сотню футов его полета и приземление я заснял на пленку, несколько подавшись назад, чтобы своими ботинками он не врезался в дорогостоящий объектив Пола.
Прыгун, как я это заметил через видоискатель, испытывает в момент приземления довольно сильный удар. У меня под ногами вздрогнула земля, когда Стью приземлился в 20 футах от меня. Ветер относил купол прямо на меня, но я отодвинулся чуть севернее. Внезапно меня охватила гордость за Стью. Он был частью нашей маленькой команды, обладал отвагой и мастерством, которым не обладали мы, и работал как профессионал, опытный прыгун, хотя за плечами у него было всего двадцать пять прыжков.
- Шикарно, малыш.
- По крайней мере, меня не занесло на ржаное поле. - Он выскользнул из ремней и принялся собирать стропы в длинную косу. Спустя минуту приземлился Пол и подошел к нам.
- Слушай, я таки свалился с этой высоты, как огонь, - сказал он. - Как тебе это скольжение? Я буквально заставил его встать на крыло, верно? А потом КАМНЕМ вниз! Что ты об этом думаешь?
- Я не видел твоего скольжения. Пол. Я снимал Стью.
В этот самый момент к нашей компании подошла девочка лет шести-семи, протянула маленький неисписанный блокнот и робко попросила у Стью автограф.
- У меня? - переспросил Стью, обалдевший оттого, что оказался на сцене в лучах прожекторов.
Она кивнула. Он смело поставил свою подпись на бумаге, и девочка убежала со своим призом.
- ЗВЕЗДА! - сказал Хансен. - Все хотят видеть только ЗВЕЗДУ! Никто не видит моего выдающегося скольжения, потому что НА СЦЕНЕ старый охотник за славой!
- Мне очень жаль, Пол, - сказал Стью.
Я в душе решил купить в десятицентовом магазине коробочку золотых звезд и расклеить их на всех вещах Стью.
Звезда сразу же разложила свой парашют и целиком погрузилась в его укладку на завтра. Я отправился к биплану, и Пол пошел за мной следом.
- Пока пассажиров больше нет, - сказал он.
- Затишье перед бурей. - Я похлопал по борту биплана. - Хочешь полетать на нем?
Это был вопрос, чреватый последствиями. Старый биплан Детройт-Парке, как я неустанно твердил Полу, был самым трудным самолетом, который я когда-либо осваивал.
- Тут какой-то боковой ветерок, - состорожничал он, давая мне возможность отменить приглашение.
- Проблем не будет, если ты не будешь спать при посадке, - сказал я. - Он в воздухе словно котенок, но при посадке держи ухо востро. Временами ему хочется повилять, так что приходится быть начеку, чтобы выровнять его ручкой газа и рулем направления. У тебя все отлично получится.
Ни слова не говоря, он быстренько забрался в кабину и натянул шлем и очки. Я завел вручную инерционный стартер, крикнул "Готово!" и отскочил в сторону, как только взревел мотор. Странное это было чувство - видеть, как заводится твой самолет, а в кабине сидит другой человек.
Я обошел самолет и облокотился о фюзеляж рядом с его плечом.
- Не забудь, развернись лучше на новый заход, если посадка тебе не понравится. Горючего у тебя на полтора часа, так что здесь проблем не будет. Если он вздумает вилять, врежь ему газом и педалями.
Пол кивнул и, взревев мотором, двинул самолет вперед, на взлетную полосу. Я вернулся, взял его кинокамеру, навел фокус и следил за его взлетом через видоискатель. Я чувствовал себя так, словно это был мой первый одиночный вылет на биплане, а не Пола. Но вот он гладко взлетел и начал набирать высоту, а я был поражен тем, как красиво биплан смотрится в воздухе, да еще нежным, мягким рокотом двигателя, доносившимся издалека.
Они набрали высоту, сделали разворот и плавно устремились вниз, пока я шел с кинокамерой к дальнему концу посадочной полосы, готовясь отснять посадку. Я все еще нервничал, почувствовав себя одиноким без самолета. Там, в высоте, кружил весь мой мир этого лета, и сейчас он был во власти другого человека. У меня было всего четверо друзей, которым я мог бы позволить сесть за штурвал этого самолета, и Хансен был одним из них. Ну и что, думал я. Вот он возьмет да и разобьет эту штуку вдребезги. Его дружба для меня важнее, чем самолет. Самолет - это всего лишь куча деревяшек, проволоки и ткани, инструмент для того, чтобы побольше узнать о небе и о том, каков я сам, когда летаю. Самолет заменяет собой свободу, радость, способность понимать и проявлять это понимание. А эти вещи уничтожить невозможно.
