Брайан Д'Амато - Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса
Я заметил, что меня клонит влево. К этому моменту вещество, которым Кох начинила меня во время поцелуя, привело мой мозг в дремотное состояние. Я не мог сосредоточиться, сказать, кто я такой. А ведь я получил малую толику порции, доставшейся Кох. В ее организме, наверное, столько порошка, что можно убить синего кита. К тому же она так субтильна. Неудивительно, что девятикаменных складывателей приучали к порошку с пятилетнего возраста. Должно быть, моя физиономия расплылась в идиотской улыбке, какая появляется у накурившегося. Эта крутая дамочка еще решит, что я полный псих. Ну, в первый раз так всегда бывает.
Пингвиниха протянула Кох шкатулку в форме квадратного домика, увенчанного хохолком из бечевок. Она поставила ее в центр черного квадранта, развязала узел и потянула за одну из веревочек. Стенка коробочки поднялась, как дверка у китайской клетки для сверчков.
Кох положила руку ладонью вверх перед открытой дверкой.
Мы застыли в ожидании. Ну и что теперь?
Из тени появилась пара сегментированных рожек, они застыли, развернулись в разные стороны, а потом по руке госпожи Кох заструилась шипастая ленточка. Это была многоножка неизвестного мне вида, хотя явно пещерная — безглазый альбинос. Ее предки, должно быть, обитали в затхлых подземельях еще в те времена, когда самым продвинутым позвоночным на планете являлась латимерия. Бесцветное, почти прозрачное членистоногое с коричневатыми по краям хитиновыми пластинками напоминало выложенные в ряд, чуть подпаленные меренги. Длина его составляла около двенадцати дюймов — вполне себе прилично. Мне понадобилось немало времени, чтобы подсчитать: у многоножки двадцать одна пара ног. Вместо глаз — четыре бугорка. В стороны торчали шипы, а точнее, ядовитые коготки, длинные и слегка искривленные, как кавалерийские шашки. А ощупывающие впереди дорожку щетинки на рожках были чрезмерно большими, как иголки кактуса окотилло. Общее впечатление: будто Вселенную сжали в полоску и застегнули на молнию.
Левой семипалой рукой Кох стремительно (мой взгляд не успел за ее движением) ухватила многоножку за второе сочленение, за ее головой, положила на центр небольшой тарелки и прижала большим пальцем. Она (многоножка; и Кох называла ее именно местоимением женского рода) попыталась высвободиться, вздыбила заднюю часть, поскребла мотающимися ножками по запястью Кох.
— Ей исполнился один к’атун и много тунов, — сказала Кох и убрала свой палец. — Она очень умная.
Я поменял положение, скрестив ноги. Раньше я ничего подобного не видел и не слышал. Откровенно говоря, я ждал, что Кох достанет свои камни и семена и сразу начнет играть. Что ж, uno nunca sabe.[681]
Кох постучала ногтями рядом с многоножкой, явно общаясь с ней на языке вибраций. Та подняла свою сенсиллу, словно прислушиваясь. Потом уставилась на меня незрячим взором. У меня мурашки побежали по коже — она ощущала, что мы здесь. Членистоногое скользнуло в ладонь Кох и свернулось свободной спиралью. Кох заговорила новым, тихим голосом и на другом языке, насыщенном гласными и шипящими. Я склонился слишком близко, и это существо, почуяв тепло моего лица, издало своими лабиальными щупальцами пару двойных щелчков.
— Твой хребет должен сместиться к северо-западу, — произнесла Кох.
Она приказывала мне подвинуться назад, что я и сделал. Госпожа слегка улыбалась, видя, какое действие произвел на меня наркотик. Наверное, мои глаза стали шальными, как у двенадцатилетнего мальчишки после первого косячка.
Кох опустила руку в юго-восточной части игрового поля. Многоножка скатилась с ее ладони, словно ртутный ручеек, и устроилась в уголке. Потом переориентировалась. Казалось, ей знакома игровая доска.
— Прости меня, веди меня, сияющий гость, — сказала Кох.
Ловким движением наперсточника она накрыла многоножку второй чашкой для шоколада. Во мне шевельнулись неприятные воспоминания о развлечениях моих приемных братьев в Юте, о гладиаторских схватках американских варанов и лабораторных крыс в телевизионных ящиках. Кох положила светлую руку на чашку с многоножкой, а темную — на чашку с обезьянкой и проговорила:
Мое дыхание черное, мое дыхание желтое,
Мое дыхание красное, мое дыхание белое, мое дыхание
Теперь сине-зеленое…
Она подняла обе чашки.
Питомцы Кох не шелохнулись. Я смотрел на многоножку, смотрел на нее недели, месяцы и годы. Наконец ее рожки шевельнулись, поднялись и медленно описали дугу в сто пятьдесят градусов, изучая обстановку; они подергивались, словно молоточки маримбиста. «Она» замерла. Что-то почувствовала. Может, доска игрового поля была своего рода сейсмографом? Или многоножка реагировала на движение потоков лавы в двух милях под нами? Или она измеряла приливную силу Луны?
Двух существ разделяло поле, а стоящий посредине ряд камушков мешал им обнаружить друг друга. Многоножка медленно прошуршала, ориентируясь в пространстве, потом сделала три осторожных шажка на восток, под углом девяносто градусов в сторону от обезьянки, и прощупала поверхность красного квадранта. Она двигалась по неглубоким ячейкам — скорее всего, территория была ей знакома. Обезьянка напряглась. Сейчас что-то случится.
С точки зрения габаритов она проигрывала членистоногому. Но я видел, как обезьяны ревуны убивают змей, превосходящих их размерами. И если малютка не захочет драться, она сможет ускакать в другое место. А многоножка слепа. Мой прогноз почти не оставлял ей шансов.
Обезьянка чуть склонила голову налево, и в том же направлении повернула свою головогрудь многоножка. Я не слышал, чтобы малявка произвела хоть малейший звук. Но предки многоножки долго жили под землей и научились воспринимать малейшие вибрации. Последовала еще одна долгая пауза, а потом обезьянка чуть подалась влево, проверяя возможность отхода на юг. Многоножка мгновенно дернулась. Ее противник замер и крадучись двинулся вперед. Я отсчитал четыре биения. Членистоногое огладило ножками игровую доску, не трогаясь с места, а потом поползло au pas de loup[682] на юг наперерез обезьянке; коготки волнообразно прикасались к поверхности. Я почти слышал ритмичное постукивание хитина по камню. Сколопендра подобралась к камушку, обозначающему нынешний день. Ее рожки высунулись за угол — для разведки. Я вспомнил Марену на фотографии — на той, где она карабкалась по отвесной скале, нащупывала трещинки в камне у себя над головой. Обезьянка подошла поближе. Многоножка заскользила вперед, и, глядя на ее движения, можно было подумать, что она прогрызает коридор в пространстве; потом остановилась, пробуя воздух антеннами-рожками. Она напоминала разверстый рот зубами наружу. Хищная улыбка чеширского ягуара. Хвостатая кроха сделала маленький прыжок влево, выходя из-под прикрытия камушка.
