Ольга Чигиринская - Мятежный дом
Когда выступления начались, Дик понял, в чем тут штука. Молодежь выступала первой. Ветераны "страны цветов" завершали концерт. Чтобы остаться в памяти зрителя, начинающие одевались как можно ярче и танцевали смело, даже провокационно. Дик не раз наблюдал репетиции Баккарин и трех ее девушек, и знал, что по сравнению с этими танцами их выступление будет более чем скромным. Почему-то он даже волновался за них – как будто это имело значение.
Но ближе к финалу концерта танцы становились все медленней и изящней, песни – все более лиричными и спокойными, и Дик понял, что Баккарин все сделала правильно, что она на своем месте. Он наблюдал теперь за садом, где собрались зрители.
Отыгравшие свою часть девушки уже спустились туда и беседовали с гостями. Дик увидел двух братьев Ройе – рыжеволосые великаны выделялись в любой толпе. Поискал глазами Нуарэ – и обнаружил того беседующим с темнокожей и светловолосой женщиной, которая сняла свою маску и нервно похлопываюла ею по бедру.
У женщины было лицо Вавилонской Блудницы, стоящей в саду "Горячего поля".
– Идем, наша очередь, – Мира дернула его за рукав. Как хакобия, Дик должен был внести на сцену инструменты: джитар для Баккарин и цимбалы для Миры. Сделав свою работу, он занял позицию справа от Баккарин и чуть позади, привстал на одно колено, взял барабанчик наизготовку.
Он смотрел на Баккарин – а потом туда, куда _не_ смотрела, настраивая джитар, она. Там к высокой женщине с лицом Вавилонской Блудницы присоединился долговязый мальчик. Красивый и похожий на Сэйкити.
Дик не успел отвести глаза и заметил, что женщина указывает юноше прямо на него.
– Не отвлекайся, – прошипела Мира. Баккарин надела на пальцы костяные плектры и показала, что готова. Роза и Лин вышли вперед для танца.
С первыми тактами музыки Дик ударил в барабанчик, девушки взмахнули рукавами и пошли по "цветочной дорожке" навстречу друг другу, то слегка подпрыгивая, то вскидывая ноги, как феи в лунном луче. Дик старался не отвлекаться на них – даже простейший ритмический рисунок, которому его научили, требовал полного сосредоточения.
Баккарин запела:
Свет луны к самым дальним берегам
Море по водам несёт.
И в этой серебристой тишине
Мы погружаемся в сон.
Где среди вороха грез
Ищем в кромешной ночи
Призрак людского тепла
Под одиноким дождем.
Вот здесь нужна была ударная дробь, которую Дик так часто проваливал, что удивился сейчас, когда получилось.
Голос Баккарин, далеко не такой изумительный, как у Бет, набрал силу и покатился волной на слушателей:
Если тело рассыплется в прах –
И тогда не закончится бег
К уходящему краю земли,
Где раскинулся радужный мост!
Пальцы Баккарин жили отдельной жизнью – полной страсти, которая придавала движениям силу и точность, превосходящую все, что могут дать дисциплина, мастерство и расчет. Дику это ощущение было знакомо. Ох, как знакомо!
Баккарин была настоящей, большой артисткой. Бет, при всех ее данных, до Баккарин надо было расти и расти – она рассыпала свой талант щедро и бестолково, словно разбрасывала горстями драгоценные камни. Баккарин же владела одной-единственной драгоценностью, которую она заботливо шлифовала и умела преподнести в самом выгодном свете. Голос Бет искрился как бриллиант, голос Баккарин был подобен яшме с ее внутренним, скрытым богатством оттенков, лишенным блеска, но полнымя тепла.
Дик задумался о своем, чуть соскочил с ритма – но таких умелых исполнительниц как Баккарин и Мира, к счастью, сбить не мог. Получив от Миры гневный взгляд, он поправился, а зрители, кажется, и вовсе ничего не заметили.
Пересчитывая времени пески,
Что понимать я могла?
Заплутав среди призраков и снов,
Скованная немотой.
Но чей-то пристальный взгляд
Душу настиг и потряс,
В пламя цветов и страстей
Сердце холодное вверг!
К уходящему краю земли,
Словно рана, ползет колея.
Пусть молитвы и клятвы мои
Охраняют тебя на пути.
Если тело рассыплется в прах –
И тогда не закончится бег
К уходящему краю земли,
Где раскинулся радужный мост!
Странной была реакция людей, когда песня смолкла, а танцовщицы присоединились к музыкантам в поклоне. Люди явно жали чего-то, и лишь когда высокая женщина несколько раз хлопнула в ладоши, сад позволил себе разразиться аплодисментами.
– Выйдем отсюда – прибью, – прошептала Мира, ущипнув Дика за кисть руки.
Это еще надо выйти, подумал Дик. А когда ты выйдешь, тебе будет не до меня. Ты будешь рада, что вообще ноги унесла.
Они спустились со сцены, уступая место следующей группе – как раз подруге Баккарин из "Запретного сада".
– Ран, – сказала Баккарин. – Принеси подарок.
Юноша притащил из-за сцены перевязанный лентами контейнер с полудоспехом Огаты. Это чудо весило двадцать пять килограмм – жестоко заставлять хрупкую женщину (ну ладно, не такую уж хрупкую – но все же…) таскать четверть центнера, на то и есть хакобия. Дик поднес контейнер сыну Огаты и подал на вытянутой руке.
– Поставь, – тихо сказал подросток. – И убирайся.
Про такие глаза говорят "если бы взгляды могли убивать…" Дик опустил контейнер, поклонился мальчику – и отошел в сторону.
– Анибале, – Баккарин как-то несмело протянула руку и коснулась плеча своего сына. Парень был выше матери на голову, а Дика – так и на все полторы.
– Сударыня, – хрипловато сказал парнишка и слегка поклонился.
– Ты и дальше намерен здесь торчать? – раздался голос за спиной Дика. – Это уже переходит границы бесстыдства, боя. Достаточно того, что ты пришел сюда. Не мешай матери беседовать с сыном.
Дик медленно повернулся. Чего-то в этом духе он и ждал. Только не думал, что первым задираться начнет Дормье.
Поправка: Дормье и в голову не пришло, что он задирается. Это был просто ежегодный аттракцион: почеши язык о Баккарин и ее любовника.
– Разве это я, – спросил Дик, – мешал им видеться в течение года?
Дальнейшее напоминало взрыв импульсной гранаты: вспышки нет, взрыва нет, но во все стороны пошла ударная волна. Вроде ничего и не происходило – но как-то все чуть ли не разом начали менять свою диспозицию и подтягиваться поближе, чтобы не пропустить ничего из разговора. Исключение составили только Баккарин – и женщина с лицом Вавилонской блудницы, глава дома, Джемма Син Огата.
– Оно разговаривает, – вслух изумился Дормье.
– Я человек, – негромко сказал Дик. – Отчего бы мне не разговаривать?
