Владимир Немцов - Избранные сочинения в 2 томах. Том 1
Жорка вплотную придвинулся к Бабкину и увидел у себя под носом внушительный кулак.
— Вот что! — ответил Тимофей, затем пояснил свой недвусмысленный жест: Нас с Димкой двое. Вытащим тебя за ограду и дадим жизни.
— Пять лет за хулиганство.
— Ничего, умные люди разберутся. А ты как же думал? Человек идет ночью по улице, видит — негодяй обижает женщину. Что же он, побежит писать заявление на обидчика? Даст в морду — и все.
— А тот ему сдачи. — Жора внушительно покачал кулаками.
— Бывает, конечно, — согласился Бабкин. — За справедливость можно и пострадать. Иначе негодяев много разведется.
— Но, но, полегче на поворотах! Какие такие негодяи?
— Обыкновенные. Обижают тех, кто послабее. Как говорится: «Молодец против овец, а на молодца и сам овца».
Жора опустил кулаки и смерил Бабкина презрительным взглядом.
— Тоже мне молодец! Посмотрел бы в зеркало.
— Спасибо. У меня на лбу никаких отметин нет, а у тебя уже есть и еще будут в разных местах. Если, конечно, не послушаешься благоразумного совета. Кстати, не забывай, нас двое.
С этими словами Бабкин повернулся и пошел вразвалочку, не спеша.
Жорка сверлил Бабкина ненавидящим взглядом и видел спокойную, безмятежную спину. Белая гимнастерка плыла, надуваясь, как парус.
Это спокойствие удручало Кучинского. Под белым полотном гимнастерки угадывались крепкие мускулы, плечи были широкие, кулаки, наверное, тяжелые. Если же добавить к нему еще и Димку, парня вполне приличного роста, то, может быть, действительно прислушаться к голосу благоразумия? Считать синяки из-за плаксивой девчонки, которая тебя вовсе и не интересует, по меньше мере глупо.
Глава 16. ЗОЛОТОЙ ЦВЕТОК
За синеющими барханами светился красный купол солнца. Он спускался все ниже и ниже, пока не стал похож на огромную раскаленную заклепку. Но вот и заклепка скрылась в песке. Наступил вечер. Багрецов выключил приборы, сел на подоконник и, глядя на последние отблески заката, стал ждать, когда освободится Лида. Она что-то писала в дневнике. Потом отложила перо, спрятала тетрадь в ящик и спросила Вадима:
— Вы остаетесь?
Вадим соскочил с подоконника, резко шагнул к ней.
— Это не жизнь, а черт знает что! Ну что вы на меня дуетесь? Ведь я хотел сделать как лучше. — Он говорил быстро, проглатывая окончания слов. — Ну не умею, характер такой. Зачем же меня мучить?
— Кто вас мучает?
— Прежде всего вы, Лидочка. Все эти дни я сижу, как мышь под стеклянным колпаком. Я задыхаюсь, а вы наблюдаете и в тетрадочку записываете. Ждете, что будет дальше. Не могу я без вашей дружбы. Я хочу говорить с вами, петь, смеяться и видеть вокруг живых людей, а не мумий.
Лида насмешливо поклонилась:
— Благодарю вас. Очень похожа.
— А что? Разве не верно? Сколько дней вы все терзали меня своим молчанием! Слова не вытянешь. Сердце у вас есть, Лидочка?
Чуть заметная улыбка показалась на полных губах Лиды. Не могла она сердиться на него.
— Улыбайтесь, Лидочка. Ну, еще! Еще! Ради этого я готов на все. Помните у Маяковского: «Что хотите буду делать даром: чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть. Я могу служить у вас хотя б швейцаром. Швейцары у вас есть?»
Лида рассмеялась.
— Все?
— Нет, это только начало. Теперь мы с вами горы свернем. Надо всех сделать счастливыми!
— И Кучинского?
— У него другие понятия о счастье. Помните, когда-то были вредители сыпали песок в подшипники. Кучинский не портит машин, но ради своей выгоды сеет злобу и подозрения. Это хуже вредительства.
— Немножко преувеличили, но в основном правильно. Анечку жалко…
— Поговорите с ней, Лидочка. Ведь ради нее я к вам и подлизываюсь. Нельзя оставить Нюру без нашей помощи… Неужели Павел Иванович ни о чем не догадывается?
Лида печально улыбнулась. Не все ли равно, догадывается или нет? Ничего хорошего из этого не выйдет. Она часто ловила на себе пристальные взгляды Курбатова и в значении их не обманывалась.
— Сегодня же вечером поговорите с Нюрой, — настаивал Вадим. — Вы знаете, как подойти.
— Попробую, — пообещала Лида, но ей хотелось этого разговора избежать.
В последние дни при встречах с Курбатовым она испытывала какое-то неясное волнение и безуспешно старалась вызвать в памяти образ друга, оставшегося в Москве. Но образ расплывался. Она забыла, какие у него глаза, и даже голос его забыла. Да и думать о нем почему-то не хотелось.
А Нюра… О чем же говорить с ней? Сочувствовать — значит притворяться, обманывать ее и себя.
Лида отошла к окну. Красный отблеск заката лежал на зеркальных плитах. Они светились как бы изнутри, лишь черные тени деревьев рассеивали это обманчивое впечатление. За спиной — легкий шелест страниц. Вадим все еще не уходил. Он рассеянно перелистывал книгу, ждал и не решался возвратиться к деликатному разговору о Нюре. Видно, молчание Лиды показалось ему неслучайным.
Ничего не решила Лида. Да и как решить, когда нельзя разобраться в неясных чувствах своих! «Какие же у него глаза? — вертелось в голове. — Как он говорит?» Будто вспомни она это — и все разрешится. «Не помнишь, не помнишь, шептал язвительный голосок. — Значит, не он, не тот». И перед ней возникало лицо Павла Ивановича, знакомое в мельчайших деталях. Она видела не только глаза, чуть зеленоватые, с припухшими веками, сросшиеся брови, но и даже царапину на верхней губе.
Если бы она и в самом деле полюбила Курбатова, то слезы всех девушек мира не заставили бы ее отказаться от этой любви. А любит ли она? Лишь легкое волнение… Неизвестно, к чему оно приведет.
— Вы знаете, что Кучинский перестал подтрунивать над Анечкой, — сказала она Вадиму. — Он даже ее боится. Странная метаморфоза!
— Удивительная, — подтвердил Вадим. — Как в некоторых пьесах, где отрицательный тип в последнем действии обязательно перековывается.
— Это вы его убедили?
— Куда мне! — Вадим махнул рукой. — Полное отсутствие педагогического таланта. А вот Бабкин — это талант. Подумать только, один раз поговорил с Жоркой, и тот сразу же перековался. Фантастика!
— Интересно бы узнать, какими методами убеждения он пользовался. Вы спрашивали?
— Секретничает. Даже мне не говорит. Метод, мол, старый, и пользоваться им надо умеючи.
Выходя с Лидой из лаборатории, Вадим вновь напомнил о Нюре.
— Эх, если бы мне было лет шестьдесят! — с сожалением сказал он. — С таким опытом я бы придумал что-нибудь. Неужели и при коммунизме люди будут страдать от любви?
— Никуда от этого не денешься.
— Значит, полное счастье невозможно?