Вячеслав Рыбаков - Первый день спасения
– Дура, сейчас стрельнет, – сказал невидимый сухорукий.
Девочка прянула за стену, успев-таки бросить – камень глухо тукнул в бетон. Профессор рванулся за нею. Но никого уже не было – только мертвая синяя тишина.
– Ребята!! – срывая голос, закричал профессор. – У меня и оружия-то нет! – И пошел вдоль груды развалин, заглядывая в каждую щель и крича. С губ его слетал пар, светившийся голубым светом в лучах нескончаемой, неимоверно далекой электросварки голубого солнца.
Из темного входа в купол раздался приглушенный, долгий механический стрекот и смолк.
Профессор узнал его. Это работало печатающее устройство компьютера. На станции кто-то был.
Бесплотно и неважно проплыла в голове мысль об автомате, оставленном на сиденье автомобиля, но тут же, словно возвращенный запоздалым эхом, раздался в ушах профессора его собственный голос: "У меня и оружия-то нет!" Напоследок глубоко дыша воздухом необозримого простора, неподвижным и стылым, профессор двинулся вперед. Песок с мягким шумом подавался под ногами.
Тускло освещенная пультовая на втором этаже была завалена ворохами бумажных лент; рыхлые груды шевелились и колыхались от сквозняка. Профессор замер, нерешительно выбирая, куда поставить ногу, и тут человек в одном из кресел у пульта – в гермокостюме и надетом поверх странном, самодельном черном балахоне, напоминающем отдаленно рясу, – заметил его и закричал, будто расстался с профессором полчаса назад:
– Иди, иди сюда! Я что-то не могу встать.
Профессор шагнул вперед, топча проминающиеся кольчатые сугробы, испещренные вереницами нулей.
– Отлично! – возбужденно крикнул человек в балахоне. – Наконец-то! А что, уже мир? – как-то обескураженно спросил он. – Шлем можно снять?
– Уже давно мир, – ответил профессор спокойно и присел на краешек вертящегося стула. – Но шлем пока оставьте, хорошо?
– Хорошо… – растерянно ответил человек в балахоне. Помолчал. Понимаешь… Он не соглашается.
– Кто?
– Он. Я все отладил наконец и молю вторую неделю. Он отвергает все доводы. – Человек в балахоне перебросил какой-то рычажок на пульте, застрекотал перфоратор. Бумажная лента, вздрагивая, поползла наружу, и человек в балахоне отпрянул с отчаянным стоном. – Вот… опять… Выключил. Профессор привстал посмотреть: по ленте текло "00000000000…" Мутаций молю! Он не дает. Ты не понимаешь!! – вдруг выкрикнул человек в балахоне, как бы осененный новой мыслью. – Наука до сих пор развивалась в отрыве от культуры. Ее фундамент закладывали наивные гении, из-за своей исключительности мучимые комплексом вины перед стадом тупых полуголодных животных. Гениям казалось, что стоит лишь накормить этих безудержно, как крысы, плодящихся скотов, одеть их – и дух воспарит у всех. Но вместо этого рты разевались все шире, а душа все усыхала. И наука продолжала, продолжала, продолжала гнать синтетические блага! Я первый – первый! использовал ее по назначению! Я создал надежные средства коммуникации с богом!
– Ах, вот как, – проговорил профессор.
– Структура бога логически выводится из структуры молитвы, – горячо объяснял человек в балахоне, а профессор тем временем, внимательно слушая, сосредоточенно оглядывал находящиеся под током пульты. – Молитва есть кодированный сигнал, распадающийся на ряд отрезков, каждый из которых несет понятие определенного материального объекта. Дождь. Хлеб. Схема бога, следовательно, распадается на два принципиальных блока: предварительного усиления и перекодировки. Во втором понятие материального объекта трансформируется в соответствующий материальный объект. В первом сигнал насыщается энергией до такой степени, чтобы перекодировка стала возможна, то есть чтобы каждый отрезок сигнала оказался энергетически равен означенному в нем объекту по известной формуле "е равно эм цэ квадрат". Только радиоволны способны достичь расположенного в глубоком вакууме вводного устройства бога!
– Я понял, спасибо, – сказал профессор.
– Понял, да? Ну, я старался попонятнее… Я просил мутаций. Это спасение. Идея-то проста! Мы же роботы, мы запрограммированы генной памятью, как жестяные чушки! Она настолько обширнее личного опыта, что опыт вследствие давления из прошлого оказывается практически неприменимым, он служит лишь банком оперативных данных для реализации программы. А что в программе? Что отложилось в генах за два миллиарда лет эволюции? Хватай! Кусай! Убегай! Потому что если кто-то убегал задумчиво или сомневался в своем праве хватать и кусать, у того – что? Правильно! Детишек не было! Не успевал! Человек семь тысяч лет придумывает рецепты моральной самореконструкции – и не изменился ни вот настолько. Потому что рецепты-то эти создавались теми, у кого в программе был какой-то сбой. Творческий потенциал вообще возникает исключительно из вопиющего несоответствия реального мира и мутантной, поэтому – неадекватной миру программы. Поэтому болтовня всегда отдельно, а жизнь – отдельно. Мозги измышляют синтез ядер – дескать, в тундрах зацветут апельсины, – а программа говорит: кусай! Только мутанты… они были, были… Но мало!! Результаты неадекватных мутаций беспощадно уничтожаются природой. В том числе и те, из-за которых случайно возникают психотипы, естественные для гуманной общественной среды. Среды-то нет! Гуманисты с мутантной программой давно придумали, что насиловать и убивать нельзя. Но было на самом деле можно. Ведь виду это не угрожало. Гуманизм был лишь одним из проявлений индивидуализма. Насилие и убийство от души осуждали лишь те, кого насиловали и убивали. Но теперь любая попытка убийства убивает весь вид! Каждый – на волоске! И каждый необходим! Пришло такое время! А программа на это не рассчитана! Она же не знает, что мы придумали водородные бомбы! Но словами кого же изменишь? Программу надо сменить!! У всех разом!! Понимаешь?! У всех разом!! – дико закричал человек в балахоне, дойдя до пика возбуждения, и сразу провалился в апатию и тоску. – А он не хочет. Культуру выродки создавали, она не имеет к нашему миру никакого отношения, она – вранье… Только теперь я слышу правду…
Он перекинул тумблер, и пульт ответил; он глянул на ленту и вдруг захныкал, уронив на руки голову в шлеме.
– Да нет же, – мягко сказал профессор и ободряюще тронул человека в балахоне за плечо. Тот вздрогнул, но не поднял головы. – Не так все ужасно, – профессор встал, продолжая говорить. Стащил перчатки и отбросил их гадливым движением. Потом осторожно коснулся кнопок. Горящие дисплеи ответили беззвучными всплесками цифр, профессор сощурился, всматриваясь. Снова, уже увереннее, пробежал по кнопкам пальцами. – Знаете, над крысами проводились интересные опыты. То есть, много интересных опытов, но… в частности. Достаточно большая популяция помещалась в идеальные условия. А на периферии благоустроенного мира – всякая жуть, опасные дыры, холод… И представьте себе, обязательно есть одна-две особи, которым неймется… Едва слышно за массивной стеной загудели, разворачивая антенну, моторы. Презрев крысиный рай, они лезут в эти дыры, голодают, погибают там… Действительно спариваются реже других, действительно иногда совсем не успевают дать потомства – хотя в следующих поколениях опять появляются такие же странные субъекты. Дети по духу. Без всяких мутаций. И даже без молитв, представьте. – Летяще сутулясь над пультом, он улыбнулся грустно и мгновенно. – Их поведение бессмысленно, пока условия благоприятны. Даже вредно, поскольку грозит втянуть других в авантюры. Увести оттуда, откуда незачем уходить. Но, знаете, остальных не так-то легко сбить с толку. Их задача – снятие случайных отклонений. Честь и хвала здравомыслящим ребятам, которые без серьезных оснований не лезут черт-те куда в холод и голод… греются на солнышке, едят в свое удовольствие и без особых эмоций, зато регулярно, прыгают на подружек. Словом, обеспечивают использование видом благоприятных условий, – профессор запнулся. Глаза его, прикованные к фонтанирующим цифирью дисплеям, ввалились от напряжения; руки, как кошки, мягко и цепко падали на пульт вслепую. – Ну а надобность в тех, кому неймется, реально возникает лишь при переменах. Досадно, конечно, что неймется им по-разному и действовать сообща эти шустрики совершенно не в состоянии. Одному обязательно хочется хвост отморозить, другому, наоборот, усы подпалить, и хоть ты их режь. Потому что вид пытается заранее предусмотреть все возможные варианты катастроф, клавиши и переключатели длинно, слитно прошелестели. Тогда он отдернул руки от пульта и, порывисто вздохнув, чуть распрямился.
