Юрий Петухов - Фантом
- Ты чего это, паря? Ты что - мясником будешь?! Не шали! Обещались придушить, чтоб по-человечески, по-христиански!
Окопник поперхнулся дымом из самокрутки и зашелся в кашле.
Палачу оставалось пройти метра два-три, он уже начал приподнимать топор. Антон Варфоломеевич уныло, сидя на полу у скамьи, прощался с жизнью.
- Непорядок! - выкрикнул румяный человек из президиума.
Баулин совершенно отчетливо увидал, как сузились зрачки в прорезях балахона. Топор медленно опустился.
- Не по протоколу!
- Да слышали, чего орешь зря! - глухо донеслось из-под балахона.
Человек в красном, с сопением и натугой, перелез через перила, подхватил одной рукой Антона Варфоломеевича за шкирку и посадил на скамью. Сел рядом. И прошептал доверительно, почти дружески:
- Что ж мы, без понимания, что ли? Обожде-ем!
Зал вновь взорвался аплодисментами.
- Суд удаляется на совещание! - заявил румянолицый и вышел в гордом одиночестве из зала.
Наступило некоторое замешательство. Никто не знал, что делать. У всех входов-выходов стояли охранники в чалмах и отгоняли желающих выйти своими острыми мечами.
Палач пыхтел, сопел, переминался и тяжко, с присвистом, вздыхал. Чувствовалось, что ему нелегко сидеть без дела.
"Это все сон, это все сон, это все сон..." - как магическое заклинание твердил про себя Антон Варфоломеевич. Он даже расхрабрился до полной отчаянности и... плюнул в сидящего поодаль Петра Петровича. Тот утерся, не стал затевать скандала. "Точно, сон! - упрочился в своих мыслях Антон Варфоломеевич. - Да разве наяву такое возможно? Ни-ког-да!" Но тут же почувствовал внезапную боль в затылке и чуть не свалился - это палач дал ему основательную затрещину.
- Нехорошо, - присовокупил он словами, - некрасиво и некультурно! В цивилизованных странах так себя не ведут!
- Я больше не буду! - истово поклялся Антон Варфоломеевич. Человека в красном он зауважал с первых же минут.
Сверху донесся сип, и голос ниоткуда объявил:
- А теперь... все танцуют!
На помост выскочили из-за дверей какие-то патлатые, расхлюстанные парни с гитарами, барабанами, саксофонами... Целая команда близнецов-пожарников выкатила груды аппаратуры. И в уши ударил сатанинский, оглушительный хэви-металл. В зале стало темно, одновременно задергались, замелькали яркие молнииогоньки, вспышки. Все пришло в движение.
Палач ногой вышиб перила, ухватил Антон Варфоломеевича за бока и завертел-закружил в бешеной, абсолютно не подходящей под сумасшедше-неистовый рок пляске.
Все словно с ума посходили. Прыгали, скакали и вращались как волчки: Петр Петрович с прокурором, мерзавец Сашка сам с собой, снабженцы, их жены и любовницы, отделенные до того барьером, институтские машинистки и курьерши, начальники и подчиненные, подсудимые и свободные. Весь зал ходуном ходил. Отплясывал гопака Иван Иваныч в полосатой робе, и тяжелые гремящие кандалы ему не мешали. Притопывали вокруг него два охранника. Будто в истерическом припадке, дергался в ритмах рока остриженный профессор Тудомский - глаза его были закрыты, а рот раззявлен. Бессчетные замы и помы, сцепившись руками в хоровод, кружились как заведенные, живым колесом все на одно лицо. Изгибался в восточных пируэтах гибкий и верткий экстрасенс. Даже связанный усач прыгал на одной ноге, пучил масленые глаза и тряс головой. Но от кляпа его так и не освободили. Короче, весь зал - невзирая на звания и степени, должности и чины, возраст и здоровье - предавался какому-то разнузданному, разухабистому веселью.
Антон Варфоломеевич, совершенно обалдевший от всего, крутился, увлекаемый вопящим палачом, и думал, что хорошо все то, что хорошо кончается, - а разве это единение зала в танцевальных ритмах, в сумбурном и нелепом всеобщем согласии не добрый знак?! Добрый, еще какой добрый! И наплевать - сон это или явь! Какая разница! Главное, топор-то остался там, у скамьи. А значит, есть еще минуты, может, и часы! Голова у него кружилась, сердце то билось в ребра бельчонком, то обмирало и пропадало совсем. От прилива чувств и пользуясь полумраком, теснотой, он даже исхитрился дать хорошего пинка под зад Тудомскому. Но тот, видно, ничего уже не чувствовал - сознание его витало в иных сферах. Палач не заметил "нецивилизованного" поступка подопечного, увлечен был. Он даже оторвался на время и пошел было вприсядку. Но заметив, что Антон Варфоломеевич пытается улизнуть, вновь вцепился в него.
- И-ех! Жги, Семеновна! - завопил Петр Петрович, вскидывая вверх руку с платком. - Один раз живем!
Будто поддаваясь его призыву, музыканты ускорили ритм, принялись терзать свои инструменты еще пуще. Вселенская кутерьма была, невиданная и неслыханная! И если случались до того на свете шабаши, так по сравнению с этим зваться им отныне скромными посиделками. Стены ходуном ходили, полы трещали, люстры качались, как при двенадцатибалльном шторме. Веселился люд честной!
А голос румянолицего все ж таки перекрыл все громы и звоны, визги и крики, скрипы и хрипения:
- Встать! Суд идет!
И только прозвучало последнее слово и перекатилось по залу гулкое эхо, как стало светло и пусто - никого в огромном и засыпанном всяческим мусором помещении не осталось. Никого, кроме Антона Варфоломеевича, палача в красном балахоне и румянолицего.
Антон Варфоломеевич растерянно озирался по сторонам, и чудилось ему, что он проснулся наконец, - так все было реально и буднично. Он даже провел рукой по своей голове и убедился, что она вовсе не острижена, что пышная и упругая шевелюра на месте. Все было обыденно. За исключением палача и румянолицего.
А палач тем временем сходил к тому месту, где находилась разбитая в щепы скамья, подобрал свой топор и возвращался назад. Это и отрезвило Антона Варфоломеевича. Он пристально вгляделся и среди обломков стульев и кресел, среди куч спутанного серпантина и прочей мишуры разглядел самую натуральную плаху. Она колода колодой стояла в трех метрах от него.
- Давай, милай! - подтолкнул его палач. - Пора!
От растерянности и думая, что лучше быть послушным, Антон Варфоломеевич опустился, где стоял, прополз на коленях отделявшее его от плахи расстояние и покорно положил на нее голову. За спиной он расслышал всхлипывания растроганного палача. Обернулся. Тот, сжав под мышкой топор и стащив с головы капюшон, размазывал огромной ручищей слезы по лицу. И лицо это показалось Антону Варфоломеевичу невероятно знакомым, он даже испугался. Отвлек его румянолицый.
- Оглашаю приговор! - произнес он торжественно.
И в эту минуту зал снова наполнился, загудел, задрожал в ожидании. Антон Варфоломеевич краем глаза видел, что он на возвышении со своей плахой и палачом, а вокруг все - как и было с самого начала: ряды кресел, люди, лица, лица... И гомон, и настороженная тишина.
