Кэролайн Черри - Черневог
— А я все-таки думаю…
— Наш банник не помог нам. Я не увидела ничего, что должно было случиться со мной, и мы не увидели ничего о Кави Черневоге. — Она никогда не говорила о своей смерти. Сейчас она яростно терла последнюю тарелку, затем, прикусив губу, сказала: — Я уверена, что полюблю эту лошадь. Если это делает Петра счастливым, то счастлива буду и я.
Но едва ли она выглядела счастливой. Саша сказал:
— А может быть, есть какие-то причины того, что он нам не нужен?
— О чем ты?
— Я о баннике. Есть ли какие-то причины, по которым мы не можем завести его?
— Он не поможет. Не поможет, уверяю тебя! Ну почему ты не идешь помогать Петру?
— Ивешка, почему ты не хочешь, чтобы у нас был банник?
— Ради Бога, почему я должна о нем думать? Почему я должна думать о том, нужен он нам или нет? С чем это связано?
— Все идет не так, как надо, — сказал он, продолжая думать о полке, думать о… об устойчивости всего окружавшего их. Об общем равновесии: о Черневоге, охраняемом лешими; об Ууламетсе; о сотнях тех желаний, которые, возможно, свободно пребывали вокруг них, и обо всех опасностях, которые от них исходили все время, пока эти желания были живы и могли творить волшебство.
— Все идет абсолютно правильно, — сказала она, продолжая отчищать котел. — Так же правильно все шло и много лет назад. То, что ты сделал, теперь уже сделано, так что оставь все в покое, Саша Васильевич, и, ради Бога, забудь об этом, если только тебе не хочется лишить этот спор всякого смысла.
— Мне нужна твоя помощь.
— Если ты хочешь завести банника, если ты хочешь завести лошадь, свинью или даже козла, Господи, да я уверена, что меня это никак не беспокоит. Это твой дом.
— Это не мой дом.
— Я уверена, что папа предназначал его тебе.
— Твой отец оставил мне только книгу, и ничего больше.
Ложка стукнулась о стол.
— Папа оставил тебе еще много чего.
Наступила долгая тишина.
— Не так много, как ты воображаешь, — сказал он. Он хотел, он пытался сказать это уже много лет. Но теперь он видел, что эти слова не оправдали его надежд, видел по линиям ее подбородка.
— Ты не знаешь, что я воображаю.
— Ивешка, — сказал он, углубляясь все дальше и дальше в ту область, где разговор может стать опасным. — Ивешка, ведь ты не хочешь, чтобы я оставался здесь? Не так ли?
— Я никогда не говорила, что не хочу видеть тебя в доме. Я не хочу видеть тебя здесь, сейчас, вот и все. Я не хочу видеть тебя в моей кухне и не хочу вести разговор об этой проклятой лошади. У меня уже голова разболелась от разговоров о ней!
— Ты злишься на меня.
— Я не злюсь на тебя! — Она швырнула кухонное полотенце. — Ты так ничего и не понял, Саша Васильевич. Я не знаю, кто вбил тебе в голову эту мысль о баннике, но ты поступаешь как настоящий дурак, ты уже целый месяц ведешь себя как дурак, и я хочу, чтобы ты прекратил это! Если тебе так необходим банник, пожелай сам все, что только хочешь.
— Вот об этом-то я и беспокоюсь, — сказал он. Ему хотелось, чтобы она знала, как он был смущен и испуган, потому что он не был таким, как ее отец, и даже не был уверен в том, что знал, как тот хотел удержать их от совместной жизни под одной крышей, равно как не знал и того, была ли мысль о постройке отдельного дома его собственной мыслью, или она все-таки принадлежала Ууламетсу.
Это вывело Ивешку из равновесия. Она хотела чтобы он вышел из кухни, хотела чтобы он отстал от нее со своими желаниями и со своими опасениями, хотела запретить разговоры о постройке еще одного дома, хотела чтобы он не расстраивал Петра своими мыслями и никогда не говорил с ней об отце, прекратил желать по три-четыре вещи одновременно и вообще прекратил что-либо желать. Она крепко сжала руки и прикусила губы, прежде чем какое-нибудь слово могло сорваться с них.
— Я нахожусь в затруднительном положении, — сказал Саша, очень осторожно, — и даже если никто из нас не считает, что это правда, я знаю, что на самом деле это так. Ведь очень трудно находиться всегда рядом с Петром…
— Но я не чувствую в этом никакого неудобства, хотя все время нахожусь рядом с ним!
— А я чувствую, — сказал он, напрягая свою волю и желая, чтобы она была откровенной с ним. — По крайней мере для меня этих ощущений вполне достаточно, чтобы так говорить, а кроме того, я жил в городе, среди людей…
— Я далеко не дура! И не принимай меня за такую!
— Я знаю это.
— Я устала слушать об этой проклятой лошади! Я не хочу ничего желать, я хочу только мира…
Она остановилась и прикусила губу, надеясь, что это желание сохранится. Он попытался помочь ей.
— Пожалуйста.
—… мира для всех нас, — твердо закончила она. — И оставим все это как есть.
— Ивешка, я не совсем уверен в происходящем, я не уверен в том, что мы делаем.
— Оставь это в покое! — сказала Ивешка. Она отвернулась от него и начала поправлять стол.
Саша же продолжал:
— Так ты поможешь мне отыскать банника?
— Я до сих пор не понимаю, зачем. Я не понимаю, почему он имеет такое значение, и не понимаю, как могу остановить тебя, когда ты собираешься сделать что-то. Здесь просто не о чем говорить.
— Но это нечестный ответ, — сказал он.
— Что же здесь нечестного?
— Ты обладаешь очень большой силой. — Он знал, что это только разозлит ее: всякий раз, когда он говорил ей, что она сильнее, чем сама думает, это приводило ее в бешенство, но он намеревался узнать, что она сама об этом думает. — Ты можешь сделать в этом доме буквально все, что только захочешь, и ты знаешь об этом.
Она предпочла бы, чтобы он промолчал. Ее рот вытянулся в прямую линию, выражая обиду.
— Это правда, — сказал он. — Ты, вероятно, можешь быть намного сильнее меня, если действительно захочешь чего-нибудь.
— Это всего лишь вздор, который говорил мой отец. Я скажу тебе, что думаю на этот счет: я не хочу быть сильнее тебя, не хочу быть сильнее кого бы то ни было еще, и закончим на этом, договорились? Сейчас у меня есть все, что я когда-либо хотела иметь, и больше нет и не существует ничего, что бы я могла еще захотеть, Саша Васильевич, и в этом гораздо больше здравого смысла, чем есть у Кави, и в отношениях между тобой и мной гораздо больше рассудка, чем было с моим отцом! Если ты хочешь банника, доставай его. Уверяю тебя, что я не буду стоять у тебя поперек дороги!
— Разве ты не хочешь знать, куда мы движемся? Ты не хочешь знать хотя бы куда ведут нас наши желания?
Ивешка нахмурилась, глядя на него. Нет, она не хотела, это было ясно.
Может быть, он должен был бы выйти во двор вместе с Петром, взяться за какую-нибудь тяжелую работу, например, поколоть дрова, заняться чем-то таким, чтобы у него почти не было времени на размышления, но он был так чертовски напуган всем происходящим в доме…
