Б Липов - Метагалактика 1995 № 3
«ГУМОС» — Ахенэев прочитал начертанное на черно-белом мраморе.
— «Главное управление Мракобесно Осветительных служб», — опережая вопрос, высокопарно продекламировал Гавриил и, решительно толкнув зеркального стекла дверь, пропустил Владимира Ивановича вперед.
Картина учрежденческого холла разочаровала писателя-фантаста, ожидавшего увидеть что-нибудь экстранеординарное. Все, до тошноты, обыденно и серо. Та же стандартная мебель, те же округлые, казенные лица… Вахтеры у пропускных турникетов безразличными, пустыми взглядами профильтровав архангела, беспрепятственно пропустили его, а вот на Ахенэеве — включились, и с неожиданной резвостью затеяли свару.
— Куда прешь? — Кастрированным поросенком завизжал один из них, вцепившись в рукав Владимира Ивановича. — Пропуск иде? — И, спустив голос двумя октавами ниже, по бульдожьи зарычал.
— Со мной он, со мной,… - Гавриил тормознул, попытался сгладить инцидент.
Но цербер развязался, и успокоить сорвавшуюся с цепи тварь не представлялось возможным.
— А ты что за фонтан? По какому праву тащишь за собой хвост? Иде документ?
Архангел растерянно развел руками и принялся вразумительно объяснять грозному стражу причину появления Ахенэева.
Но тот и слушать не стал!
— Не положено! — Свирепо рявкнул вахтер и включил сигнал тревоги. Судя по тому, как четко появилась охрана — вывод следовал один: с дисциплинкой в Гумосе — не балуй!
— Руки за голову, лицом — к стене! — Взвыли архаровцы и, не церемонясь, отшвырнули Владимира Ивановича от турникета. Они профессионально вывернули карманы Ахенэева и — что-то произошло?! На глазах превратились в полностью утративших агрессивность если не ангелов, то, на худой конец, невинных ягнят. Рассыпавшись в тысяче извинений, охранники спешно ретировались, успев при этом мгновенно вырубить и привести в чувство потерявшего нюх вахтера.
— Идиот! — Прошипел один из них. — Надо же додуматься! Личного порученца Сатаны — ошельмовать! Зайдешь — для профилактики…
Перепутавший со страха все движения, оглушенный до полусмерти страж, чуть ли не на горбу провез Владимира Ивановича через контрольно-пропускной пункт и сдал из лап на руки архангелу Гавриилу.
— Издержки адовой глубинки, сын мой,… - Глубокомысленно изрек Гавриил.
— Не-ет, это не издержки… — Пальцы Ахенэева, заправляющие вывернутые после обыска карманы, случайно наткнулись на забытую им контрамарку. Владимир Иванович криво усмехнулся, вспомнил подобный земной случай. Все стало на свои места: координационный принцип «свой-чужой, нужный-ненужный» и здесь в аду, действовал безотказно.
* * *— Конфуз, сплошной конфуз! — Гавриил съехал на дробный смешок, но тут же поправился, выспренно произнес. — Суета! Кругом суета: мир суетится, преисподняя погрязла в суете и, чего греха таить, даже слепо верующие, все чаще упоминают всуе…
Архангел настроился на философскую волну и, вышагивая впереди Ахенэева по извилистым коридорам учреждения, вещал:
— Где то место отдохновения от суеты мирской? И есть ли такое? Обрятши истину, да обретут покой…
Владимиру Ивановичу надоели демагогические излияния Гавриила и он слушал в пол-уха, с интересом разглядывая своеобразный обтекаемый интерьер спиралеобразно возносящихся этажей чрева Гумоса. Необычная эллипсовидная форма дверей, округлость стен тоннеля, да и сами нелицеприятные обитатели многочисленных кабинетов, поневоле заставляли задумываться о многом…
Заранее предупрежденные о прибытии сановного гостя, они — стоило Ахенэеву с Гавриилом прошествовать мимо, — беззвучно распахивали створки дверей, всхрюкивали, вращали пятаками рогатых морд и, сделав важные для себя выводы, также неслышно скрывались, прятались в раковинах кабинетов, как улитки.
«Чертомольная часть», «Чертогонная часть», «Старший чертопляс» — читал Владимир Иванович таблички на створках раковин.
Одна из створок отворилась преждевременно и, резанув по глазам Ахенэева вывеской: «Чертоломная часть. Главный круторог», распахнулась настежь.
В дверях, уперев волосатые лапы в бока, набычившись, стоял здоровенный чертило. Мощные рога, круто возвышавшиеся над короткой стрижки гривой, подозрительно-наглый взгляд — без сомнения хозяин кабинета поджидал Владимира Ивановича.
Ему первому доложили о неприятном инциденте и Главный приготовился к отпору: рвать и метать, окусываться до последнего. Но черт ошибся, Ахенэев был далек от мысли кого-то винить, докапываться до истины… Владимир Иванович глядел сквозь Круторога, а в голове невольно выкристаллизовывалось:
— Экая махина! Да на нем пахать впору…
Чертило, сообразив, наконец, что гости и не собираются нагонять страха, радостно всхрапнул и прогудел:
— Может на минуточку… Насущные проблемки… Строго конфиденциально…
Однако архангел Гавриил преградил Ахенэеву дорогу, забормотал, как молитву:
— После, после, уважаемый! Посланцу душевный покой требуется, отдых.
…У несуразной, украшенной церковной бутафорией, залапанной грешниками двери Гавриил остановился, облегченно потянулся, достал кожаный чехольчик с ключами.
— Вот и моя келейка! Место отдохновения от суеты сует!
Два хитроумных английских замка натужно щелкнули и архангел с Владимиром Ивановичем вошли в помещение.
Келейка Ахенэеву понравилась.
Алтарь с аналоем, украшенный солидным иконостасом, плюшевая ширмочка — исповедальня, стол, два кресла и все. Никаких излишеств. Если не считать стендов в шикарных рамах — окладах.
«Опыт показывает: в раю не долго продержишься, если появляется женщина. Бойтесь их!» — Призывал один, полузанавешенный, броский, со стереоскопически подмигивающими красотками. Другой, названный, вероятно, ошибочно «Наши осветлители», пугал кадрами из фильмов ужасов.
Владимир Иванович раскрыл было рот, собираясь уточнить кое-какие пикантные, смутившие его детальки, но — не успел.
В дверь заскреблись.
Архангел Гавриил, с неожиданной прытью, подскочил к стенду с обнаженными блудницами, задернул шторку. Оправил рясу, поправил манжет и, усевшись за стол, разрешил:
— Войдите!
Ручка двери опустилась и жеваная, небритая физия, шмыгнув морщинистым носом, прошамкала:
— Отче. Подместь, помыть — не надо?
— Сгинь, нечисть! — Гавриил побелел, цапанул с алтаря толстенную книгу и запустил в гадливую образину.
Физия скрылась, а святой рухнул перед иконостасом на колени и зашелся в поклонах.
— Прости мя, Господи! Прости мя, грешного!
