Евгений Сыч - Трио
Говорят, у лавины скорость курьерского поезда. Скорость курьерского поезда, если определять ее, лежа на рельсах.
Мир будто стронулся с места. И пошел на колонну.
- Теперь смотри, - тихо сказал Пастырь, не для Я сказал, для себя. Смотри, что бывает. Сейчас все хорошо будет видно.
Снег обрушился на колонну поперек и перекрыл дорогу. Часть людей лавина смахнула в небытие. Та часть, которая оказалась впереди лавины, продолжала двигаться своим чередом, а те, у кого на пути лег снег, остановились, стали накапливаться, как вода в запруженном ручье, расползаться вширь. Людской поток выплескивался на пустые холодные обочины и клубился: в нем возникали какие-то завихрения, течения, имеющие, возможно, свой смысл для тех, кто следовал им, но сверху равно бессмысленные и бесполезные.
И тут объявился некто, вставший на месте твердо и непоколебимо. Сейчас же вокруг него начала складываться группа скульптурно застывших людей. Об нее разбивались волны бурлящего людского потока. Потом образовалась цепь: часть группы устойчиво, плечо к плечу, перегородила дорогу. На цепь давили те, кто шел еще вперед под напором движущейся сзади массы. Сквозь цепь ломились и другие, уже знавшие, что произошло, но стремящиеся выбиться в одиночку сквозь этих, столпившихся, потом через завал - и дальше идти вперед по опустевшей дороге. Стоящих в цепочке то и дело пытались бить, но они выстояли, потому что толпа, надвигавшаяся на них, уже не была колонной, а была просто толпой.
- Что они делают?
- Условия обеспечивают. Смотри дальше.
Организующая воля постепенно брала вверх. Передние оттаскивали погибших, освобождая места для новых. Начали расчищать дорогу. Пригоршнями разрывали, разравнивали снег, разбрасывали камень. Замерзали, надрывались, падали, но медленно-медленно продвигались вперед. И потом снова пошли по дороге, подравнивая на ходу ряды. Складываясь в колонну.
Теперь у колонны был новый авангард, пробившийся сквозь лавину, и новый хвост - те, что успели пройти до начала бедствия и догнать в пути отставших ранее.
- Вот и все, что ты можешь сделать, - прервал молчание Пастырь. - Самый максимум.
- А если убивать по одному?
- Сам думай.
- По трупам будет труднее идти.
- Что ж, движение еще немного замедлится. Не более.
- А если колонну вовсе уничтожить?
- Уничтожить жизнь?
- Пусть останутся те, которые живут в деревнях. Пахари останутся.
- Ты уверен, что люди в деревнях не те, что идут в этой колонне? А не кажется тебе, что это те же люди, только ракурс другой? Ведь сейчас ты смотришь на них с вершины. Сапожник, который сидит на углу и чинит сандалии, всю жизнь сидит, не сходя с места, и чинит - он тоже идет. Движется. Участвует в общем движении. И сандалии, прошедшие через его руки, - экономическая база, опора для нового витка колонны, для очередного витка.
- А я?
- Ты? Ты тоже идешь, до не в строю, и потому обречен. Спустившись с вершины, ты опять вернешься на тот же круг.
Дорога
Я иду по дороге, по черному асфальтовому шоссе, залитому ртутным светом фонарей. Фонари отражаются в лужах на мокром асфальте. Я иду вдоль фонарей навстречу горизонту, иду долго, и ноги мои мокры. День сменяет ночь или ночь сменяет день, я не знаю. Здесь всегда светло от фонарей, а в той стороне, куда я иду, еще светлее.
Надежды, повешенные на фонарях, - это мои мечты. Я в них верил в детстве. Может быть, я сам развесил свои мечты на фонарях, чтобы лучше было видно. Чтобы больше не возвращаться к ним. Я иду к горизонту - финишу Ахиллеса и черепахи. Горизонт уходит: я слаб и медлителен. До горизонта, говорят, невозможно дойти. Я знаю, есть много способов для того, чтобы горизонт утратил свое значение. Можно построить дом и замкнуться в четырех стенах. Нет горизонта для спящего или мертвого. Для отшельника в его лесу. Для уходящего в космос. Но я-то иду пешком, и если остановлюсь, он тоже остановится, замрет, стабилизируется. Что я еще могу? Залезть на столб? Горизонт отодвинется. Наклониться? Он приблизится, но едва-едва, незаметно. Закрыть глаза? Но это не решает проблемы. Я обречен видеть горизонт вечно. Цель моя недостижимая, друг мой, ведущий за собой, враг убегающий, любовь безответная - горизонт.
- Но что-нибудь можно сделать? Что-нибудь можно?
- Можно, - сказал У. - Можно увести часть людей в сторону, чтобы они протоптали новую дорогу в снегах и скалах. Только стоит ли?
- А если остановить?
- Тогда погибнут все. Человек должен двигаться.
- Куда?
- Вперед.
- По кругу?
- Ты можешь предложить лучший путь? Нет? Значит, по кругу.
Все трое замолчали. Леденящая тишина вершины окутала их. Надо было спускаться, они понимали это, но стоило поддаться тишине - и видения плотно обступили каждого. Их мысли переплелись, оделись плотью. "Я не понимаю все-таки, - молча спорил с Пастырем Я, - почему люди обречены несвободе? Почему виноградаря должны отдавать виноград свой, плоды труда своего? Ведь своими руками виноград взращивали, своим лотом поливали, легко ли?" - "Но ведь сказано же, - возражал ему Пастырь, - что хозяин виноград насадил, обнес его оградой, построил башню, вырыл колодец; виноградари пришли на все готовое". - "Да полно, сам ли хозяин насадил? Чьими руками? Не своими же? Сказано: люди у хозяина в подчинении. Чужими руками!" - "Это уже не суть важно. К тому же сына его виноградари убили, сына, понимаешь?" - "Но если виноградник - орудие эксплуатации или то, что дает прибыль, тогда эксплуатируемые могут защищаться любым образом, в конце концов. И убийство сына - лишь средство, одно из". - "А если взглянуть на эту историю иначе? Если виноградник - царство божие, которое виноградари должны не для себя оставлять, но отдавать людям?" - "Людям? Хозяину, Пастырь, хозяйскому сыну! Нет, ты тут не темни, виноград - это виноград, плоды труда, ценность, которую виноградари своим трудом производят, и по справедливости всякое посягательство вправе они отвергать". - "Ты все упрощаешь, сын мой!" - "А ты усложняешь!" "Думаешь, истина в простом?" - "Не будем об истине. Если бы люди знали истину, то с виноградом как-нибудь разобрались бы. А пока ходят по кругу, плечо к плечу. И нет истины, а есть виноград, и надо за него драться".
У в спор сына с Пастырем не вступал. Он вдруг до боли отчетливо увидел, чем все это кончится. Когда они спустятся с вершины - а это неизбежно - У пойдет за рисом в то место, где крестьяне всегда оставляли ему свои приношения. Он пойдет, это тоже неизбежно, ведь нужно кормиться и кормить гостей, а он так и не собрался завести хозяйство, чтобы ни от кого из живых уже не зависеть. Он возьмет мешок с рисом, легко взвалит его на плечи и сразу же почувствует тяжесть пристального взгляда со стороны. У поправит мешок поудобнее и пойдет в гору нарочито медленно, надеясь: вдруг не удержатся, начнут бить. Но никто не станет его преследовать, прошуршат сбоку по кустам - и все. А когда доберется У до своей пещеры, он увидит то, чего не хотел бы видеть. Солдат увидит он, много солдат. Они будут стоять неподвижно и слушать Пастыря, смотреть на Пастыря, ловить каждое его слово. У тоже посмотрит на друга: сильно порублен. Кровь уже перестала течь, свернулась черными корочками, и выбитый глаз медленно подтягивался по щеке назад, в пустую глазницу. У не станет слушать его слов, а пройдет сквозь солдат и склонится над трупами сына и женщины. "А ведь я думал, что он бессмертен, - подумает У. - Почему я был уверен, что он тоже бессмертный? Потому, что мой сын?". В белую шею женщины глубоко вошла стрела. У погладит стрелу и отдернет руку, испугавшись, что сделает больно. Поднимется, беспомощно оглядываясь. Поодаль, сбоку от солдат, будет стоять, опустив руки и тоже внимая Пастырю, тень. У подойдет к тени, тронет за плечо. "Что же ты, - спросит, - что же ты, тень!" - "Они ждали, когда вы уйдете, - очнувшись, забормочет тень. - Они охотились за ним." "Зачем?" - "Не понимаю, зачем". - "Врешь?" - "Чтобы мир был. Молодые офицеры, заговор. Правительству был нужен Я - на нем горели все, кто присоединялся. А эти решили мир установить, инициативу проявили". - "А ты - продал?" - "Я опоздал!" - "Продал". - "Нет, какой мне смысл?" - "Ты от правителя приставлен?" - "Да". - Переметнуться решил?" - "Нет, просто опоздал, как вы не понимаете?"
