Григорий Данилевский - Сожженная Москва
- Да смотри, пучеглазый, на овраги-то, - наставлял его Корней, барский ведь конь, а темень какая.
Митя, напившись чаю, тихо и сладко заснул. Ефимовна погасила свечу и при свете лампадки, не смыкая глаз, просидела у его изголовья всю ночь. Перед рассветом раненый стал метаться.
- Что тебе, Митенька? воды? неловко лежать?
- На батарею!.. Целься прямо... идут! - говорил Митя в бреду. Вон, с конскими хвостами на касках...
Няня перекрестила его и тронула за голову и руки. Больной был в сильном жару. После боя и выстрелов ему пригрезился весенний вечер в поле. Он с Авророй мчался куда-то на лихом аргамаке и все стремился ее обнять. Она ускользала. Он шептал: "Аврора, Аврора, это я, посмотри!" Ефимовна, видя метание больного, разбудила фельдшера, спавшего на стульях за дверью.
- Что с ним? - спросила она шепотом, глядя на осунувшиеся, покрытые багровыми пятнами щеки Мити. Фельдшер, подойдя к больному на цыпочках, посмотрел на него и молча махнул рукой, как бы говоря: "Ничего, оставьте его; все идет как следует; я тут останусь и досмотрю". Успокоенная Ефимовна перекрестила Митю и вышла. Близился рассвет. Фролка возвратился из Любанова. Илью Борисовича и барышню Аврору Валерьяновну там ждали на другой день к вечеру. Арина решилась обрадовать этим Митю, когда наступит утро. "Пусть спит, сердечный, во сне полегчает , даст бог! думала она. - Напьется опять утром чаю, покушает, а там подъедут и из Любанова". Натоптавшись с вечера и ночью в кладовых, в погребе и в амбаре, Ефимовна прикорнула где-то в сенях и уснула. На заре она вошла в дом. В комнатах было тихо. Старуху удивило, что фельдшер, вопреки его словам, находился не в спальне при больном, а в девичьей. В окно брезжил рассвет. Приготовленные к перевязке бинты и корпия лежали здесь нетронутыми. Фельдшер, боком прислонясь к окну, как бы что-то рассматривал в посветлевшем дворе. "Вот странно! - тревожно подумала Арина, заметив, что плечи фельдшера вздрагивали. - Не то он плачет, не то... неужто спозаранку выпил?" Она даже покосилась на шкаф с бутылками настоек и наливок: дверки шкафа были заперты. Няня, в раздумье, направилась в комнату Мити.
- Не ходите! - как-то странно шепнул сзади ее фельдшер. - Или нет, все равно, идите...
Арина с необъяснимым страхом вошла в гостиную. Митя тихо лежал здесь, закинув руку за красивую в светло-русых кудрях голову. Его странно заострившееся миловидное лицо, с чуть видными усиками и пробивающеюся бородкой, точно улыбалось, а полуоткрытые голубые глаза пристально и строго глядели куда-то далеко-далеко, где, очевидно, было столько нездешнего, чуждого людям счастья.
XIII
Комнаты огласились плачем. Митя Усов скончался. В зале, на том же столе, где с вечера гостеприимно пыхтел самовар и пахло калуфером и смолкой, лежал в мундире покойник. Плотники в сарае ладили гроб. Ожидали из Бородина старика священника, который крестил Митю и подарил ему голубей. Покойника уложили в гроб; в головах зажгли свечи. Ефимовна, впереди крестьян, с горьким плачем молилась, простираясь перед гробом. Заходившее солнце косыми лучами светило в окна залы. Русые и черные головы бородатых и безбородых крестьян усердно кланялись в молитве. "Соколик ты мой, не пожил, - думала Арина. - И ружье по твоему заказу наладили, и пистолеты... Вырыли яму тебе в саду, где ты ребенком бегал, тут же, невдали от дома, на холму... далеко с него будет видна твоя могилка..." Нанятый фельдшером до Москвы возница во дворе ладил обратно свою телегу. Фельдшер рассчитывал добраться к ночи до Колоцкого монастыря, чтобы оттуда возвратиться к наступавшей армии. Подъехал священник. Начали служить панихиду. За деревьями, у мельницы, в это время показались какие-то всадники. Мелькали лошади, пики, кивера.
- Батюшки светы, французы! - крикнул кто-то во весь голос у сарая. Поднялась суета. Дали знать в дом. Крестьяне, выбежавшие оттуда на крыльцо, увидели во дворе кучку военных. То были казаки. Впереди их ехал усатый, седой и плотный, с черными бровями, саперный офицер.
- Кто здесь хозяева? - окликнул офицер мужиков. - Доложите господам.
- Старик хозяин, ваша милость, за Волгой, а молодого привезли раненого из армии... утречком кончился здесь! - ответил Клим с поклоном. - Это служим панихиду...
Офицер набожно перекрестился.
- Ишь крестится, - шептали мужики, - не француз, нашей веры.
Офицер слез с коня и с казачьим урядником вошел в дом. По окончании панихиды он отозвал Клима в сторону.
- Ты староста?
- Так точно-с, - ответил, гордо выпрямляясь, Клим.
- Ну, вот тебе, староста, приказание, - негромко объявил офицер. - Скоро, может быть, даже завтра... здесь, в окрестностях, явится вся наша армия... будет большое сражение. Клим побледнел и понурил голову.
- Усадьба ваших господ не на месте, - продолжал офицер, - ее велено снести... Да ты слушай и со образи - велено немедленно... сегодня же... На том вон холме, у Горок, поставятся пушки, будет батарея, может, и большой редут... а дом и усадьба ваших господ под выстрелами, будут мешать... понял?
- Не на месте! Под выстрелами! - удивленно, топчась ногами, проговорил сильно озадаченный Клим. - Но куда же снести и легкое ли это дело?
- А вот увидишь, - строго проговорил сапер, сдвигая черные кустоватые брови.
- Наши же хибарочки, избы? Всего семь дворов... куда их? Экий разор!
- Ваши внизу, под горой: посмотрим, может, еще и останутся.
- А покойник? - спросил, озираясь, Клим.
- Отпеть, да с богом и хоронить. Только живее! смеркает! торопливо заключил, не глядя на него, офицер. - Прежде же всего удали баб... этого вою чтоб поменьше... Клим объявил приказ Арине. Убитая горем, растерянная старуха остолбенела.
- Батюшка, ваше благородие, - вскрикнула она, падая в ноги офицеру, - не разоряй! Мне заказан господский дом; может, они, лиходеи, и так еще уйдут... Куда вынести, где спрятать экое господское добро? Сколько накоплено, нажито! Отцы ихние, матери хлопотали...
Офицер, с досадой подергивая усы, отозвал в конец залы священника и фельдшера. Размахивая руками и сердито смотря куда-то в сторону, как бы грозя там кому-то, он переговорил с ними и вышел. Священник велел дьячку опять зажечь свечи и облачился. Началось отпевание. Покойника наскоро вынесли и опустили в могилу. Пока его зарывали, велели запрячь старую господскую бричку, одели обеспамятевшую Арину в шубейку, посадили ее в бричку с Феней и с фельдшером и отправили в Любаново. Близился вечер.
- Там тебе, бабушка, будет спокойнее, - утешал ее фельдшер, - с богом! Я вас туда провожу. Господа сберегут вас, а то село, слышно, в стороне, не под пушками...
- Жгите, голубчики, жгите, коли на то воля господня! причитывала, уезжая, Арина. - Не один усовский дом погибнет; всем нам гибель и смерть... Бричка и телега спустились в околицу.
