Кир Булычев - Журавль в руках
Моя миссия была совершенно бессмысленна, и, если бы я не так замерз, я бы догадался вспомнить детство и совершить вычитанные в книгах ритуалы прощания с жизнью. Но, на счастье, я все никак не мог согреться, зверски хотел курить, был голоден, у меня ныл зуб — так что было не до смерти. К тому же я надеялся, что в горе-муравейнике будет теплее, чем снаружи, и потому мысль о проникновении туда была не столь ужасна.
У муравейника должны быть часовые. Не только у моста, но и у входов, и уж наверняка — у главного входа. А это значит, что лучше мне проникнуть туда через второстепенный туннель. Я подошел к горе так, чтобы меня нельзя было увидеть от моста или от главного входа, и на четвереньках полез к черному отверстию метрах в десяти вверх по склону. К счастью, муравейник был сложен из твердой породы, восхождение было несложным. У самого входа я лег наземь и некоторое время прислушивался. Тихо. Тишина эта могла происходить и оттого, что никто не подозревает о моем приближении, и оттого, что они затаились, поджидая меня, чтобы надежней и вернее схватить в темноте.
Я приподнял голову и подполз поближе. Свет местной луны проникал только на метр вглубь, дальше не было ничего — вернее, могло быть что угодно.
Я долго приглядывался к темноте, и мне начало казаться, что сама по себе темнота начинает шевелиться, дрожать, переливаться, наполняться искорками, которые концентрировались в глубине, выявляя источник света. Вернее всего, моим глазам очень хотелось увидеть там свет.
Ну что ж, сделаем этот шаг? Ведь с тобой, Николай Тихонов, ничего не случится. С тобой вообще ничего не может случиться. Случается с другими. Я утешал себя таким образом до тех пор, пока не разозлился, — такое утешение отказывало леснику в праве на равное со мной существование и в то же время увеличивало опасность для него. Какая у меня была альтернатива? Убежать к двойной сосне, или как ее там? Прийти к Маше и сказать: «Простите, но ваш Сергей Иванович попал в плен к муравьям, и вряд ли они выпустят его живым, потому что в своем радении поймать его они даже повесили изображающую его куклу на площади вашей деревни. Но не беспокойтесь, Маша, я буду о вас заботиться, причем куда более культурно и интересно, чем лесник, я покажу вам Москву, свожу в Третьяковскую галерею и покатаю в парке на аттракционах…»
Я резко поднялся и, нагнувшись, вошел внутрь. Руку я держал перед собой
— если с потолка что-нибудь свисает, по крайней мере не набью шишку. Кислый, затхлый запах густел по мере того, как я продвигался дальше от входа. Иногда сверху гулко падала капля воды или раздавался шорох. Я старался убедить себя, что муравьи должны спать, крепко спать. Свет впереди не становился ярче, но расплывался, ширился, и я понял, что ход, которым я следовал, вливается в другой, освещенный. И когда я наконец добрался до него и увидел за углом неровно светивший факел, воткнутый в щель в стене, то сразу вспомнил, что здесь уже тоже был — в грезах. И даже копоть, нависшая опухолью над факелом за долгие годы горения, была мне знакома. А если так, то впереди должен быть ярко освещенный зал, куда входить нельзя. Раз уж я решил довериться информации грез, лучше было в тот зал не соваться.
Ход, в который я попал, был шире и выше первого. Второй факел виднелся шагах в ста, за ним еще один. На свету мои шансы разыскать лесника несколько увеличивались. Но зато и я был виден издали.
Я положил на пол у начала хода, которым я проник сюда, размокшую пачку сигарет, чтобы не промахнуться, если придется в спешке спасаться. Ружье я взял наперевес — не потому, что оно поможет мне в этих туннелях, — так я чувствовал себя уверенней.
Я увидел глубокую нишу. Там что-то белело. Почему-то я подумал, что в нише хранятся муравьиные яйца, и поспешил прочь — у яиц могли дежурить солдаты. Из следующей ниши донесся глубокий вздох. Кто-то забормотал во сне. Люди? Ну хоть бы спичку, хоть бы огарок свечи! Я заглянул в нишу. Было так тихо, что можно было различить по дыханию — там спят человек пять-шесть.
— Сергей, — позвал я шепотом. Я был уверен, что, если лесник здесь, он не спит. Никто не отозвался.
Нет, его здесь быть не может. Если пленника везли в крытом возке и охраняли, вряд ли его оставили на ночь в открытой нише, в обществе других пленников. Муравьи должны понимать, что люди могут освободиться.
Я пошел дальше.
Странный мир. Люди и муравьи. Чем могут сгодиться люди разумным муравьям, холодным, организованным и лишенным чувств? Выращивают для них зерно и фрукты? Или, может, служат муравьям живыми консервами?
На перекрестке туннеля пришлось затаиться. Несколько муравьев пробежали неподалеку. Я не мог разглядеть их как следует в неверном свете далекого факела — лишь тяжелые головы отбрасывали блики света да стучали по полу ноги. Значит, спят не все. Я решил пока не пользоваться тем широким туннелем, по которому пробежали солдаты муравейника: могут пробежать и другие.
Я пересек этот туннель и пошел по узкому, хуже освещенному ходу, ниши стали попадаться чаще, порой в них спали люди — может быть, одурманенные ядом (что это — готовая пища?). Ход наклонно пошел вниз. Пожалуй, стоит спуститься. Тюрьмы чаще бывают в подвалах.
И тут я услышал пение. Заунывное, тоскливое, на двух нотах. Пение рабов.
Это была не ниша, а низкий круглый зал, в котором горели факелы, и я впервые смог поглядеть на рабов вблизи.
И тут рухнула гипотеза. Ведь стоит вам построить гипотезу, отвечающую поверхностной связи фактов, домыслить ее, достроить легендой, как она становится всеобъемлющей и отказаться от нее куда труднее, чем принять вначале.
У входа в зал кучей лежали муравьиные головы. Неподалеку, другой кучей
— туловища муравьев. Словно кто-то рвал их на части и пожирал, обсасывая хитиновые оболочки.
Посреди зала, в кружок, сидели бледные, худые люди с плохо остриженными спутанными черными волосами, в черной облегающей одежде, подобной старинным цирковым трико. Кто они? Союзники или пожиратели муравьев, мстители за людей?
Это были муравьи-солдаты.
Стащите с солдата громадный, вытянутый рыльцем вперед шлем, снимите кургузый пузатый панцирь и блестящие налокотники — внутри окажется человек. А виной моему заблуждению была несоразмерность их доспехов по сравнению с тонкими их конечностями да мое воображение, готовое к тому, чтобы скорее увидеть громадного разумного муравья, чем тупого, худого и грязного человека.
Солдаты пели песню из двух нот — сначала с минуту тянули одну, то тише, то громче, потом сползали на другую. И такая тоска исходила от этой кучки людей, скорчившихся в темном зальце при свете тусклых факелов, дым которых уходил не сразу, а полз по стенам, попадал в глаза и тек по полу, по сырым, плохо пригнанным плитам, что мне стало даже стыдно за то, что я их считал муравьями.
