Филип Дик - Скользя во тьме
— Когда начнет, дай мне знать. Тогда мы сможем заняться родителями.
— Ладно, — кивнул Фред.
— Эти соплячки быстро идут под гору. Недавно одна тут была — лет на пятьдесят выглядела. Волосы седые, растрепанные, зубов не хватает, глаза запавшие, руки как спички… Мы спросили, сколько ей лет, а она и говорит: «Девятнадцать». Мы дважды перепроверили. «Знаешь, на сколько ты выглядишь? — спросила у нее одна из женщин. — Вот зеркало, посмотрись». Та посмотрелась. И зарыдала. Я спросил, сколько она уже на игле.
— Год — предположил Фред.
— Четыре месяца.
— Уличный товар нынче совсем паршивый, — заметил Фред стараясь не представлять себе девятнадцатилетнюю девушку с выпадающими седыми волосами. — Раньше такого мусора никогда не подмешивали.
— Знаешь, как ее подсадили? Ее братья, оба торговцы зашли как-то ночью к ней в спальню, прижали и вмазали, а потом еще и оттрахали. Оба. Наверное, хотели в нее новую жизнь вдохнуть. С тех пор она четыре месяца торчала на углу, прежде чем мы ее сюда притащили.
— И где сейчас брательники? — Арктур подумал, что мог бы с ними столкнуться.
— Тянут шестимесячный срок за хранение. Девушка теперь еще и с триппером, причем сама этого не поняла. Так что триппер пошел глубоко внутрь, как это обычно бывает. Ее братья решили, что это будет прикольно.
— Какие милые ребятишки, — сказал Фред.
— Скажу тебе одну вещь, которая точно тебя достанет. Слышал ты про трех младенцев в Ферфилдской больнице, которым нужно каждый день колоть героин, потому что они слишком малы, чтобы перенести абстиненцию? Сестра попыталась было…
— Меня уже достало, — механически-монотонным голосом произнес Фред. — Спасибо, достаточно.
— Когда подумаешь, — продолжал Хэнк, — что новорожденные младенцы уже подсажены на героин из-за того, что…
— Спасибо, — повторило смутное пятно по имени Фред.
— Как думаешь, что полагается матери, которая время от времени дает новорожденному младенцу вмазку героина, чтобы его успокоить? Чтобы не ревел? Сутки на окружной ферме?
— Типа того, — без выражения отозвался Фред. — Возможно, все выходные, как для алкашей. Порой я хотел бы знать, как сойти с ума. А то забыл.
— Да, это утраченное искусство, — заметил Хэнк. — Быть может, по нему есть настольное руководство.
— Был такой фильм 1970 года, — сказал Фред. — «Французская связь» назывался. Про пару героиновых торчков. Как-то раз они вмазались, и у одного совсем крыша слетела. Он принялся вмазывать всех подряд — включая своих начальников. Ему уже все по фигу было.
— Тогда, наверное, к лучшему, что ты не знаешь, кто я такой, — решил Хэнк. — Ты только случайно мог бы меня вмазать.
— В конечном счете, — пробормотал Фред, — кто-то все равно всех нас достанет.
— И это будет облегчением. Ощутимым облегчением. — Просматривая дальше свою стопку карточек, Хэнк сказал: — Джерри Фабин. Что ж, его списываем. Клиника нейроафазии. Ребята дальше по коридору говорят, Джерри Фабин по дороге в клинику сообщил сопровождавшим его сотрудникам, что за ним днем и ночью катался на тележке безногий контрактник, всего в метр ростом. Но он никогда никому не говорил, потому что все бы мигом приссали и подняли бучу. Тогда у него совсем не осталось бы друзей, и даже поговорить было бы не с кем.
— Ага, — стоически отозвался Фред. — Фабин свое получил. Я смотрел в клинике его ЭЭГ. Про него можно забыть.
Всякий раз, сидя напротив Хэнка и отчитываясь, Фред испытывал внутри себя определенную глубокую перемену. Замечал он эту перемену, как правило, только впоследствии, а непосредственно в это время чувствовал необходимость проявить сдержанное отношение стороннего наблюдателя. В течение отчета никто и ничто серьезного эмоционального значения для него не имело.
Поначалу он считал, что все дело в шифрокостюмах, которые они с Хэнком напяливали; физически они никак не могли друг друга ощущать. Позднее он предположил, что костюмы никакой существенной разницы не вносят, а суть заключается в самой ситуации. Хэнк, по причинам профессионального характера, намеренно снижал уровень обычной теплоты, обычного общего возбуждения-ни гнев, ни любовь, ни любые другие сильные эмоции ничего хорошего бы никому из них не принесли. Зачем нужна была интенсивная естественная увлеченность ситуацией, когда они обсуждали преступления — серьезные преступления, совершенные близкими Фреду людьми, а порой, как в случае Лакмана и Донны, не только близкими, но и дорогими? Фреду приходилось себя нейтрализовывать; им обоим приходилось это делать, но ему в большей мере, чем Хэнку. Они становились нейтральными — говорили в нейтральном тоне, выглядели нейтрально. Со временем это стало несложно делать — даже без предварительной подготовки.
Но впоследствии все чувства просачивались назад.
Возмущение по поводу многих увиденных им событий, даже ужас. В ретроспективе — шок. Чудовищные, всепоглощающие демонстрации, причем без предварительного просмотра. Со слишком громким и гулким звуком в голове.
Но пока Фред сидел за столом напротив Хэнка, он ничего такого не переживал. Теоретически он мог в совершенно бесстрастной манере описать любое увиденное событие. Или выслушать все что угодно, от Хэнка.
К примеру, Фред мог бы небрежно заметить: «Донна загибается от гепатита и при помощи своей иглы старается прихватить с собой как можно больше друзей. Лучше всего будет глушить ее рукояткой пистолета, пока совсем копыта не откинет». Мог говорить так про свою любимую девушку — если, конечно, он сам это наблюдал или знал наверняка. Или: «Донна вторые сутки страдает от общего сужения сосудов из-за дрянного аналога ЛСД. Половина кровеносных сосудов в ее мозгу уже закупорилась». Или: «Донна мертва». Хэнк отметил бы это у себя в блокноте и.
возможно, спросил бы: «Кто продал ей товар и где его сварганили?» Или: «Где состоятся похороны? Надо будет переписать все номера машин и фамилии». И они без всяких эмоций это бы обсудили.
Таков был Фред. Но несколько позже Фред оборачивался Бобом Арктуром — где-нибудь на тротуаре между «Пицца-Хатом» и бензозаправкой «Арко» (отныне и всегда доллар два цента за галлон) — и жуткие краски неизбежно просачивались в душу, нравилось ему это или нет.
Это меняло Боба Арктура, в то время как Фред был сущей экономией страстей. Впрочем, пожарные, врачи и члены похоронной команды испытывали в своей работе сходные переживания. Никто из них не мог каждые несколько секунд вскакивать и что-нибудь эдакое восклицать; сперва они должны были измотаться сами, а затем измотать всех остальных — и как специалисты на работе, и просто как люди. У человека неизбежно оказывалась такая масса энергии.
