Сергей Снегов - Диктатор
Однако не эта реакция солдат явилась первым удивительным событием дня, а то, что произошло сразу после смотра.
Мы ещё стояли на дощатом помосте — с него говорили Прищепа и Гамов, — когда к нам стала протискиваться группка солдат. Они кого-то тащили, кто-то упирался, на него кричали: «Да иди же! Смелее, говорят тебе!» У помоста из группки выперли Семёна Сербина. Сербин остановился перед удивлённым Гамовым и протянул обе руки. В руках он сжимал несколько пачек денег.
— Вот! — голос его дрожал и руки дрожали. — Награда… Два резонатора, офицера… И ранен…
Какую-то секунду Гамов колебался, а потом порывисто шагнул к солдату и обнял его. Сербин выронил пачки денег, припал головой к плечу Гамова и громко заплакал. Наверное, с минуту тянулась эта сцена — Гамов смеялся, обнимал солдата, похлопывал по спине, а тот всё так же рыдал, не отрывая залитого слезами лица от груди командира корпуса. А из толпы, напиравшей на помост, нёсся восторженный рёв, толпа в сотни голосов надрывалась, сотнями рук махала над головами. Всё умножающееся ликование, как цунами, мчалось в дальние края обширного поля.
Гамов, по-прежнему обнимая Сербина, шёл в толпу солдат, двое товарищей Сербина подняли обронённые деньги и несли, высоко поднимая над головой. Солдаты расступались и всё исступлённей ликовали. Над толпой взлетали уже и шапки, и даже пачки недавно полученных денег — их бросали вверх и ловили, вопя от восторга…
Конечно, Гамов обладал незаурядным личным обаянием, его власть над людьми была почти магической. И в том событии после смотра, быть может, впервые в его государственной карьере открылась сила его власти, солдаты просто раньше других, не разумом — сердцем осознали, какой необыкновенный человек командует ими. Всё это я могу понять. Другого не понимаю — Сербин, несомненно, был среди своих авторитетен, недаром его определили в ходатаи перед начальством, когда требовали немедленного раздела денег. И допускаю, что дружки Сербина подняли бы мятеж, если бы Гамов велел расстрелять его. Но Гамов поступил с Сербиным хуже, чем просто расстрелял. И те же люди, что готовы были грудью защищать своего вожака, радостно гоготали и издевались над ним, так зло униженным. Почему же они сейчас, забыв своё поведение, так радовались примирению командира с непокорным солдатом? Или увидели в этом примирении прощение самих себя, своего недостойного хохота над попавшим, по их же вине, в унижение товарищем — отпущение собственного предательства?
Повторяю: я так и не понял истинного значения диковинного события, совершившегося у меня на глазах. И если я, поражённый, ещё в какой-то степени сообразил, что отныне Гамов приобрёл над душами солдат власть, какая и не мечталась нашим военным и государственным руководителям, то о власти, которая, пока ещё не ощущаемая, вручалась в этот момент прощённому солдату, и отдалённо вообразить не мог. Ещё много времени должно было пройти, чтобы не один я, хотя и первый, понял, как страшно простёрлась над нами зловещая тень этого человека, так драматично брошенного в грязь, так непредвиденно восстановленного из грязи в высший почёт!
Таково было первое и самое важное событие этого дня.
О втором событии мы узнали в штабе корпуса, так теперь назывался наш бывший дивизионный штаб.
Начальник нового штаба, всё тот же майор Альберт Пеано, всё с той же неизменной улыбочкой, весело информировал нас с Гамовым:
— Ликуйте! Нас осчастливливает появлением эмиссар моего дорогого дяди, он же личный представитель не менее дорогого маршала. В наше расположение прилетает на водолёте сам Данило Мордасов.
— У нас появились боевые водолёты? — удивился Гамов.
— У кого «у нас», полковник? Это генерал Мордасов без водолёта не способен к передвижению. Итак, приготовимся вечером предстать пред его светлые, невыразительные очи. Он предупредил, что раньше отдохнёт и пообедает, а после призовёт к себе.
— Светлые, невыразительные очи? — задумчиво переспросил Гамов. — Вы хотите сказать, что Мордасов дурак? Ненавижу дураков! Особенно, если они на высоком посту.
— Хуже, чем просто дурак, Гамов. Умный дурак. Циник и ловкач. Из тех, кого в старину называли царедворцами.
— Вы его недолюбливаете, Пеано?
Пеано осветился слишком доброжелательной улыбкой.
— Восхищаюсь им. Нет такой щели, куда бы он не пролез, если нужно.
— Значит, вечером встреча? Тогда передайте ему, что «призовёт к себе» отменяется. Пусть явится в штаб к восьми часам и не опаздывает, у нас подготовка к походу.
Звучало это внушительно.
Мордасов вечером не вошёл, а вкатился в штаб. Невысокий, толстенький, кругленький — средних размеров бочонок на двух ногах — он двигался с быстротой, внушающей удивление. И, войдя, приветственно — сразу всем — замахал ручкой.
— Салют! Поздравление с победой! — у него был тонкий, режущий голос. Таким голосом можно пилить дрова, если постараться. На круглощёком лице сияла улыбка. Он безошибочно выделил Гамова среди нас и обратился к нему, игнорируя двух присутствующих генералов. — Наш общий друг Альберт Пеано передал мне ваше категорическое… скажем так — пожелание… или просьбу?.. чтобы явился сюда к восьми и не опаздывал. — Он глянул на часы и радостно закончил: — Не опоздал, не опоздал… Ненавижу опоздания, когда так настоятельно… просят.
Немного было случаев, чтобы Гамов смущался. Мордасов его смутил. Гамов покраснел и не подыскал ответа. Одной из самых крупных жизненных ошибок этого ловкого человека, Данилы Мордасова, было то, что он заставил Гамова растеряться. Он и отдалённо не догадывался, с кем имеет дело.
«Поставив на место» зазнавшегося полковника, Мордасов поздоровался с генералами, потом и нам пожал руки и оживлённо заговорил:
— Знаю, знаю: у вас ко мне много вопросов, тысячи, верно? С вопросами немного повременим. Ваши вопросы, так сказать, не главный вопрос повестки дня. Главный же — восхищение! Спешу разъяснить: восхищение вами! Восхищение вашей доблестью, вашим воинским искусством, вашим… в общем, вами! Вы сегодня самая яркая, самая радостная искра удачи в сумраке нашего безрадостного военного бытия. Самые известные, самые популярные люди в стране! Подразумеваю генерала Прищепу, полковника Гамова, майора Семипалова, капитана Прищепу, ну, и… штабистов Пеано и Гонсалеса! — Он сделал многозначительную остановку, прежде чем произнёс фамилию Пеано. — Передачи о ваших подвигах повторяются четырежды в день, удивительная диверсия в тылу врага против гвардейского полка Питера Парпа передавалась даже восемь раз. Разбудите сегодня малыша в детском саду и спросите, кого он больше всех знает. И он пропищит: «Полковника Гамова!» Короче, мне поручили передать вам благодарность за ваше воинское мастерство и восхищение вашими удачами. Почётное поручение, вы меня понимаете? Теперь задавайте вопросы, отвечу на любые, мы ведь здесь все свои!
Первым отозвался генерал Прищепа. Мы знаем только то, что доносит до нас радио и стерео — непрерывные отступления профессиональных и добровольных соединений, а также измена патинов… Но каков истинный размер неудач? Сколь гибельны реальные наши потери? Нельзя ли полней осветить этот вопрос?
Мордасов «освещал вопрос» с такой охотой, словно живописал грандиозные успехи, а не трагические провалы:
— Вы правы, генерал, вы абсолютно правы: неудачи, неудачи и снова неудачи! На Западном фронте удалось стабилизировать оборону лишь с помощью самого противника, не сумевшего использовать собственный успех. Вы знаете нашего уважаемого командующего Западным фронтом. Великую ложь произнесёт тот, кто припишет маршалу военные дарования. В командиры полка его ещё так-сяк, но командовать фронтом! К сожалению, наш великий лидер, ваш дядя, — он неодобрительно поклонился Пеано, неодобрительность, мы поняли, относилась не к тому, что у майора Пеано такой знаменитый и влиятельный дядя, а только к тому, что у знаменитого и влиятельного дяди такой незначительный и невыдающийся племянник, — ваш дядя, повторяю, чрезмерно доверяет маршалу — печально, конечно, но не нам осуждать непонятные привязанности великих людей, мы на проницательное понимание их поступков никем не уполномочены. Так вот, наши потери пленными на Западном фронте составляют двести тысяч человек.
— Двести тысяч? — ужаснулись мы все разом.
— Двести! — с воодушевлением повторил Мордасов. — Всех усилий теперь только и хватает, чтобы хоть временно сохранять стабильность фронта!
— Временно? — переспросил Гамов. — Вы, кажется, предвещаете нам поражение, генерал Мордасов?
— Не генерал, нет, только государственный советник, — быстро откликнулся Мордасов. — А раз не военный, то не вправе высказывать категорические суждения о стратегии. Поймите меня правильно… Если бы не ваши великолепные боевые успехи… Они как маяк в ночи, как звёздочка из густых туч… Десяток бы таких частей, как ваша дивизия, таких командиров… У кого бы тогда могла прозвучать пессимистическая нотка, кто бы тогда осмелился?
