Филип Фармер - Одиссея Грина
Бенедиктина отталкивает Белу, но при этом оставляет часть своей плоти на ее длинных ногтях. Бела влетает в комнату спиной вперед и скользит в сторону Чиба. Она, словно новичок, впервые вставший на коньки, изо всех сил старается сохранить равновесие. Это ей не удается, и она с воплем проносится мимо Чиба на спине, высоко задрав ноги.
Чиб, осторожно переставляя ноги, подходит к кровати, чтобы собрать одежду, и решает, что надеть ее лучше не здесь. Он выходит в круглый зал как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бенедиктина ползет вроде гусеницы позади одной из колонн, отделяющих коридор от зала. Ее родители, два бегемота средних лет, все еще сидят перед фидо, в руках у них жестянки с пивом, глаза широко раскрыты, рты разинуты, они прямо дрожат от возбуждения.
Чиб даже не говорит им «Добрый вечер», когда проходит по залу. Но затем он смотрит на фидо, и до него доходит, что родители переключили его с внешнего приема на внутренний, точнее — на комнату Бенедиктины. Мать и отец наблюдали за Чибом и своей дочерью, и не совсем еще прошедшее состояние отца свидетельствует о том, что он возбужден этим спектаклем гораздо сильнее, чем всем, что он когда-либо видел в фидопрограммах.
— Вы, ублюдки-вуайеристы! — рявкает Чиб.
Бенедиктина приближается к ним: спотыкающаяся, плачущая, тычущая пальцем то в баллончик, то в Чиба. При крике Чиба родители начинают подниматься, словно два Левиафана, вздымающиеся из морских глубин. Бенедиктина поворачивается и устремляется к нему: руки угрожающе вытянуты вперед, пальцы с длинными ногтями согнуты, лицо похоже на маску Медузы Горгоны. Позади нее остается бурун мертвенно-бледного цвета — и вот уже и мама, и папа стоят в пене.
Чиб отталкивается от столба, отлетает в сторону и скользит по полу, беспомощно разворачиваясь вокруг своей оси при этом маневре, но все-таки удерживает равновесие. Папа и мама падают вместе, дом сотрясается от грохота. Они пытаются подняться. Глаза их бешено вращаются, они ревут, словно вынырнувшие из воды бегемоты. Они атакуют его, но при этом разделяются. Мама уже визжит, лицо ее, несмотря на весь жир — лицо Бенедиктины. Папа скользит с одной стороны столба, Мама — с другой. Бенедиктина кружится вокруг другого столба, ухватившись за него одной рукой, чтобы не упасть. Она находится посредине между Чибом и входной дверью.
Чиб, придерживаясь за стену, шлепает на свободную от пены площадку. Бенедиктина бежит к нему. Он бросается на пол, больно ударяется, скользит меж двух колонн и вылетает из зала.
Папа и мама сближаются пересекающимися курсами. «Титаник» повстречал свой айсберг, и оба стремительно сходятся. Они на животах скользят к Бенедиктине, а та взвивается в воздух, оставляя на них пенный след, когда они проходят под ней.
Теперь очевидно, что заверения Правительства о том, что баллончик рассчитан на сорок тысяч смертельных для сперматозоидов доз (или на сорок тысяч совокуплений) — истинная правда. Все кругом покрыто пеной, пена доходит до лодыжек, а кое-где и до колен, но струя все не иссякает.
Бела теперь лежит на спине на полу атриума, голова ее покоится в мягких складках флато.
Чиб медленно встает и на минуту останавливается, оглядываясь кругом. Его колени согнуты, он готов к прыжку в случае опасности, но надеется, что ему не придется делать этого здесь, где опора буквально ускользает из-под ног.
— Стой, сукин сын! — ревет папа. — Я убью тебя! Нельзя так поступать с моей дочерью!
Чиб смотрит, как он переворачивается, как кит в пенном море, и пытается встать на ноги, но снова падает, рыча, словно в него попал гарпун. Мама не более удачлива, чем он.
Видя, что путь теперь свободен — Бенедиктина куда-то исчезла — Чиб, словно на лыжах, скользит по атриуму и выходит на покрытое пеной место около двери. С одеждой на руке, все еще сжимая флакон растворителя, он шагает к двери.
В этот момент Бенедиктина окликает его по имени. Он оборачивается и видит, что она скользит к нему со стороны кухни. В руке у нее высокий стакан. Он недоумевает, что же она собирается с ним делать. Не хочет же она предложить ему выпить?
Она с разгону вылетает на сухое место и с воплем падает. Тем не менее, содержимое стакана она выплескивает точно.
Чиб громко кричит — это кипяток! Боль такая, словно ему делают операцию без наркоза.
Бенедиктина смеется, лежа на полу. Чиб, после серии прыжков и воплей — флакон и одежда упали, ладони сами хватаются за обожженные места — с трудом берет себя в руки. Он прекращает дергаться, хватает Бенедиктину за правую руку и выволакивает ее на улицу Беверли-хиллз. В эту ночь на улице совсем мало народу, но все прохожие сразу устремляются за этой парой. Чиб не останавливается, пока не достигает озера. Он бросается в воду, чтобы остудить ожоги, таща за собой и Бенедиктину.
В толпе было много разговоров после того, как Бенедиктина с Чибом выползли из озера и бросились по домам. Толпа переговаривалась и смеялась и потом, когда служители Департамента Чистоты убирали пену с поверхности озера и с улиц.
— Мне было так больно, что я целый месяц не могла ходить! — кричит Бенедиктина.
— Ты сама хотела, чтобы так произошло, — говорит Чиб. — Ты не должна жаловаться. Ты говорила, что хочешь от меня ребенка, причем так убедительно, словно и вправду хотела этого.
— Я, должно быть, просто была без ума, — говорит Бенедиктина. — Нет, не была. Я никогда не говорила ничего подобного. Ты меня обманул! Ты меня заставил!
— Я никогда никого не заставляю, — говорит Чиб. — И ты это прекрасно знаешь. Это в тебе играет дурная кровь. Ты свободна была поступать как знаешь и ты согласилась без малейшего принуждения. У нас свобода воли.
Омар Руник, поэт, поднимается со стула. Это высокий и худощавый бронзово-красный юноша с орлиным носом и очень толстыми красными губами. Его длинные кудрявые волосы подрезаны в форме «Пекода», этого сказочного корабля, который нес безумного капитана Ахава, его сумасшедший экипаж и единственного сохранившего разум Измаила за белым китом. Сама прическа выполнена в виде корпуса судна с бушпритом, тремя мачтами, реями и даже со шлюпками, висящими на шлюпблоках.
Омар Руник хлопает в ладоши и кричит:
— Браво, философ! Именно это свобода воли; воли свободного выбора между Вечной истиной — если бы! — смертью и проклятием! Я пью за свободу воли! Тост, джентльмены! Встаньте, Молодой Редис, тост за вашего предводителя!
И начинается
ПОГЛОЩЕНИЕ МОЛОЧКА ИЗ-ПОД БЕШЕНОЙ КОРОВКИ.
Мадам Трисмегиста говорит:
— Послушай свою судьбу, Чиб! Посмотри, что говорят звезды через посредство карт!
