Константин Циолковский - Советская фантастика 20—40-х годов (сборник)
Все главные герои фантастической трилогии — своеобразная цепочка зеленеющих всходов поколения «мирового будущего». И если Вогулов еще весьма абстрактен как человек, как личность, то Егор Кирпичников в «Эфирном тракте» уже вполне современник писателя, живое воплощение его юношеской мечты о строителе грядущего чуда. Правда, Егор трагически погибает: среди энтузиастов науки такое всегда случалось и будет случаться, но смерть его, в отличие, скажем, от смерти героя «Лунной бомбы» Крейцкопфа, — во имя жизни других. Поэтому и «вечная слава» ему и таким, как он.
В фантастике А. Платонова просматривается вполне определенная философия. Разумеется, она не без утопии. Революционно — романтическая страсть писателя, как и всего молодого поколения того времени, нашла в ней свое отражение. В то же время обращение к истории, к живым людям, их труду, заботам, житейским и сердечным тайнам, пусть даже с моментами более желаемого, нежели действительного, с вымыслом, фантастикой со всей очевидностью подтверждало, что А. Платонов все увереннее опирался в своем творчестве на реалистическую основу. Фантастика становилась действенным инструментом для изучения, врачевания и совершенствования внутреннего мира современников. И в этом смысле А. Платонов всегда оставался неисправимым романтиком, несмотря на хитросплетения судьбы своей и своих героев.
В одном из писем двадцатых годов о повести «Эфирный тракт» и ее главном герое писатель замечал: «Прежде всего Кирпичников — это не я. И вот почему. Мои идеалы однообразны и постоянны. Я не буду литератором, если буду излагать свои неизменные идеи. Меня не станут читать».
В то же время, как и его герой, Платонов учительствовал, затем как специалист строил электростанции в Воронежской губернии, занимался проблемами использования электроэнергии, в народном хозяйстве. Жену А. Платонова, как и жену отца героя, звали Марией. Как и Кирпичников, писатель посылал ей нежные письма: «Жизнь тяжелее, чем можно выдумать, теплая крошка моя. Скитаясь по захолустьям, я увидел такие грустные вещи, что не верил, что где-то существует роскошная Москва, искусство и проза. Но мне кажется — настоящее искусство, настоящая мысль только и могут рождаться в таком захолустье…» Достаточно взять любое произведение А. Платонова, чтобы убедиться: «путешествие» по жизни — его любимый литературный прием.
Многие свои повести и рассказы А. Платонов посвятил пахарям, машинистам, изобретателям-самоучкам, народным умельцам. Рассказ «Потомки Солнца» — не исключение. Но ведь и сам автор был в роли каждого из них, сменил не одну профессию, познавая жизнь. Да и некоторые критические статьи он подписывал именами своих же героев: А. Вогулов, Н. Вермо, Ф. Человеков, А. Фирсов. Иногда ставил, правда, настоящую фамилию — А. Климентов. Все это указывает на автобиографичность его произведений.
Создавая мир своих героев, всматриваясь в него, Платонов строго и до жестокости самокритично изучал самого себя и при этом был невероятно скромен и добр. Ему страстно хотелось, чтобы они походили на него, а он — на них. Здесь-то, наверное, и кроется причина его упорного стремления к реальной мечте, к созданию фантастических, но глубоко жизненных ситуаций. Невозможно представить себе начавшуюся под руководством Вогулова «перестройку земного шара», не принимая во внимание дух и пафос первых лет Советской власти, желание людей с энтузиазмом строить «наш, новый мир».
Фантастика А. Платонова тесно связана, сплетена с конкретными историческими событиями и явлениями, идет с ними не только в ногу, но и рассматривает возможные повороты судьбы народа и страны, прогнозирует. Думается, не лишним будет сказать, что оригинальное исследование «души народной» А. Платонова не всегда находило достаточное понимание. Например, критик А. Гурвич писал в № 10 журнала «Красная новь» в 1937 году: «Платонов испытывает непреоборимую потребность говорить о тех и за тех, кто слаб и нем. Беспомощность обладает для него огромной притягательной силой. Его неизменно влечет к обездоленным, брошенным людям. Потребность проливать слезы над чужим горем у Платонова настолько сильна и ненасытна, что он неутомимо и изощренно вызывает в своем воображении самые мрачные картины, самые жалостливые положения. В этом отношении, подгоняемая болезненным воображением, фантазия художника не знала и не хочет знать никаких ограничений».
Непонимание критиком писательского поиска, сокровенных тайн человеческой души, их поэтичность даже в предельно обнаженной реальности, его бесчувственность вызвали у А. Платонова вполне справедливые возражения:
«…Вздор также, несомненно, поддается обдумыванию и планированию. Беря, например, произведение, написанное 9—10 лет тому назад, и, сравнивая его, скажем, с рассказом «Бессмертие» или «Фро», написанными полтора года назад, Гурвич заявляет, что принципиально все эти произведения одно и то же. Это все равно, что сказать — всякое вещество состоит из водорода: вопрос «ясен», но зато при таком «решении» из мысли и чувства человека мгновенно исчезает вся живая природа, остается лишь некий невидимый газ, почти ничто… Механика сравнения несравнимого проста и глупа».
Нынешним читателям А. Платонова обидные сетования некоторых его современников — критиков могут представиться не вполне искренними, даже надуманными, субъективными. Но одновременно с ними на литературных диспутах и творческих встречах говорилось немало теплых и даже восторженных слов о творчестве А. Платонова.
Прочитав, например, фантастический роман «Чевенгур» о хождении по обновляющейся России Саши Дванова и Копенкина для выяснения, как осуществляется мечта человечества о справедливом обществе, А. М. Горький заметил: «Человек вы талантливый, это бесспорно, бесспорно и то, что вы обладаете очень своеобразным языком… Вы счастливее нас!.. Но надо подумать, надо сделать так, чтобы счастье вдохновляло человека сильнее, чем… нужда и необходимость».
Заметим, что это было сказано в сентябре 1929 года.
При обсуждении замечательных рассказов А. Платонова «В прекрасном и яростном мире» и «Ты кто?» в феврале 1941 года выступавшие говорили: «Платонов сейчас уже классик в смысле понимания, что такое рассказ».
Немного позже один из критиков не без пафоса, навеянного зарницами нежной души писателя, заглянул еще глубже в его таинства: «Если бы прозу Андрея Платонова пощупать пальцами, как материю, она наверняка оказалась бы мягкой. Она податлива, как живое горячее тело…»
В одном, пожалуй, чрезмерно пристрастные «ценители» таланта А. Платонова оказались правы. Фантазия художника действительно «не знала и не хочет знать никаких ограничений». Это было и тогда, когда «Россия тратилась на освещение пути всем народам, а. для себя в хатах света не держала». Да и хаты порой заменяли фантастически огромные выдолбленные тыквы, в которых жили, к примеру, герои повести «Ювенильное море» — богатые и бедные каждый по-своему, но нередко сказочно упрямые, искренние, одухотворенные люди.
