Евгений Войскунский - Девичьи сны
— Не хочешь, не рассказывай.
— Можно и рассказать. Все равно не усну. — В проломе просветлело от очередной немецкой ракеты. Марлен лежал на спине, закинув руки за голову и закрыв глаза. — Давай вопросы.
— Ты куда из Воронежа уехал? Я спрашивал тогда, никто…
— Никто и не должен был знать. А то бы отправили меня… куда-нибудь подальше… В Баку я уехал. Там у меня тетка, сестра матери, вот я к ней нагрянул. Ее муж нефтяник, мастер по подземному ремонту скважин, он и взял меня рабочим на нефтепромысел. Так я, значит, и спасся. Забыть-то про меня, конечно, не забыли, но и не искали.
— А как ты на Даго попал?
— В тридцать девятом по указу призвали в армию. Просился в авиацию — нельзя. Я ж меченый. Определили в зенитную артиллерию, и с ходу нашу батарею — в Западную Белоруссию, освобождать братьев-белорусов. Мы в Молодечно стояли. Осень прошла, а зимой взяли меня за шкирку и ка-ак тряханули!
— Что это значит? — спросил Сергей. Ему холодно было в бушлате, подбитом одним только флотским форсом. Он лежал на боку, подтянув колени к подбородку.
— А то и значит, что я влюбился, — со странным вызовом сказал Марлен. — А что, нельзя?
— Почему нельзя…
— Вот и я спрашивал: почему нельзя? А наш политрук-дурак кричал: нельзя в польку! Она полька была, Марыся. Такая, знаешь, тоненькая, семнадцать лет… У ней отец был поляк, железнодорожник, а мама белоруска, на почте работала рядом с нашей частью. Там я с Марысей и познакомился, на почте. Мы с ней разговаривали на трех языках — на смеси из русского, польского и белорусского. Смеху! Но всё понимали! Она про нашу жизнь спрашивала, а я ей излагал, как хорошо жили… Марысин папа, когда она меня в гости позвала, тоже спрашивал, что да как, я и ему — только по-хорошему, у нас, мол, нету панов, по справедливости все. А иначе — как еще объяснить, почему мы к ним пришли? Освободители же… Между прочим, я тогда не чучелом огородным смотрелся, как сейчас. Идешь в увольнение — шинель подогнана, сапоги блестят, шапка набекрень, как у Чапаева… А у Марыси вот такие глаза… синие…
Сергей слушал хриплый, прерывистый этот рассказ, и вплыла вдруг в холодный, пороховой гарью пропахший сарай белая воздушная фигурка с белобрысой челочкой. Марта, Марта, надо ль плакать, вспомнилось опять. Надо ль плакать, если Дидель вышел в поле…
— …Я говорю: почему нельзя? — продолжал Марлен. — Я же пропагандирую местное население в нашу пользу. Он орет: нельзя, и все тут! Всюду ему, олуху, шпионы мерещились. Ну, я уперся. А он меня — на губу. А я — рапорт по начальству. Тут, конечно, они взяли меня в оборот. Хорошо еще, что не под трибунал. Списали в инженерный батальон, в землекопы. Батальон как раз перебрасывали из Западной Белоруссии в Эстонию. Даже и не повидался с Марысей, не попрощался… Дай еще махорки, Серега… Ну вот, — выдохнул он облако дыма. — Знаешь такой город — Палдиски? Там мы копали, копали, как кроты, воздвигали батарею…
— Воздвигали, — повторил Сергей. — Кроты… Что это ты — вроде с насмешкой?
— Чего? — вскинулся Марлен. — Ты пойди, товарищ сержант, к особисту нашему, если он еще не драпанул! Доложи ему!
— Не ори. Тут бойцы отдыхают.
— Бойцы! — Марлен понизил голос. — Именно кроты слепые мы. Под Палдиски копали, потом на Эзеле, на Даго копали, батареи ставили. Ну и что? Остановили наши батареи немцев?
— Не остановили, так задержали. И перемалывают…
— Это мы своих людей перемалываем! Что мы за бойцы — инженерные батальоны? Мы же с лопатами, а не с оружием имеем дело. Разве нас обучали, как вести войну? Чего ж теперь поставили землекопов оборонять Даго, а сами удрали? На Эзеле полвойска бросили погибать, теперь и на Даго…
— Хватит, Марлен!
— По-дурному воюем, да ты-то, конечно, тут ни при чем… Ладно.
Он погасил окурок, хрипло покашлял, утих.
От ночного холода, от неприятного разговора было тоскливо на душе у Сергея.
Да и отдых оказался коротким. Заявился ротный из инженерного батальона, скомандовал подъем. К Сергею команда не относилась, но тут он услыхал голос Писаренко:
— Из сводной роты есть кто? Давай подымайся, Беспалов. Отходим.
Раздались недовольные голоса «землекопов»:
— Отдохнуть не даете… А патроны где? Подсумки пустые. Горячей жратвы третьи сутки нету…
— Патроны будут. Выходи по одному! И чтоб тихо!
Потянулись длинной цепочкой по обочине дороги. При свете немецких ракет — сразу с дороги прочь, в лесную темень. И опять — угрюмое безмолвное движение усталых людей на север. И тяжесть ручного пулемета на плече. Ладно хоть, что Марлен вызвался помочь Сергею — тащил коробку с дисками. Они все-таки были друзьями когда-то.
И еще трое суток бесконечных боев. Таяла сводная морская рота. Осколком снаряда насмерть скосило старшего сержанта Писаренко, стрелка-радиста с бомбардировщика, бомбившего Берлин. Редели два инженерных батальона, последние защитники острова Даго. Где-то за спиной, поблизости, оглушительно звонко били пушки береговой батареи с мыса Тахкуна, сдерживая напористого противника. В короткие передышки бойцы грызли сухари, и вился махорочный дымок над окопами. Говорили, что к пристани возле маяка приходили мотоботы с полуострова Ханко, забирали людей. У Сергея кончились диски, и взять было неоткуда, боепитания больше не существовало. Он выбросил затвор своего «дегтяря», ударом об скалу погнул еще не остывший ствол. И осталась у него лишь винтовка с двумя обоймами патронов.
Отходили небольшими группами. Куда-то подевался Марлен. Жив ли? К последнему рубежу отходили, к мысу Тахкуна, где над береговыми скалами белела на сумрачном небе башня маяка. Дальше было некуда отступать, там простирался темно-серый, как шинельное сукно, взлохмаченный ветром Финский залив. Правее маяка чернела пристань, деревянный пирс, возле которого покачивались две какие-то посудины, — и уже кто-то сбегал туда — не мотоботы ли с Ханко, — нет, то были старые эстонские шхуны со снятыми моторами, без парусов, — не уйдешь на них — да и куда уходить? — где этот Ханко? — или в Швецию нейтральную?.. Ах, такую-растакую мать, опять полезли — ну, ничего не остается, как расстрелять последние патроны, вот только бы не зря…
И еще одну ночь продержались — самую последнюю. Страшно, громоподобно ухали за скалами взрывы… это батарейцы рвали свои натруженные пушки… ну, теперь все… конец…
Трудно рассветало двадцать третьего октября. Порывами налетал ветер с дождем. Рявкнули немецкие минометы, нащупывая край последней обороны. А сквозь пальбу, сквозь посвисты осколков — так-так-так, так-так-так… что это?.. моторы стучат…
