Журнал «Полдень XXI век» - Полдень XXI век 2003 №5-6
— Ну и что? В царстве мертвых нельзя умереть. Здесь смерть не действует, здесь меч Таната не разит. Теперь ты понял наконец преимущества этого мира? Зачем рваться в мир живых, если там на каждом шагу смерть? А здесь — вечная гарантированная безопасность.
— А как же Дит? Я же убил его?
— Нет, всего лишь изувечил. Теперь на его изувеченную голову не напялишь шлема. Можешь поздравить меня: мой муж — импотент.
Он молчал. Нечего было сказать.
— Значит, я — вечен? Как ты, как Дит, как мертвецы?
— Здесь все бессмертны. Ты только сейчас это сообразил? Ну ты же и тупой. Подожди… Откуда ты знаешь про месячные?
Он растерялся. Он и сам удивился — откуда знает?
— Кто-то сказал… — соврал он. — До того, как выпить воды. Но он точно помнил, что никто ему про это не говорил.
Она повернулась и пошла. И он за ней. Они шли и шли. Казалось, по кругу. Но нет. Этого серого здания с тремя аркадами и четырьмя слепыми этажами наверху здесь прежде не было. Навстречу им попадались сотни и сотни умерших.
— Привет, бессмертные! — кричал им Загрей. Они смотрели на него, как на сумасшедшего.
Прозерпина отворила металлическую дверь и вошла. Загрей — за ней. Сразу послышался гул голосов — многоголосое сборище где-то в глубине дома. И всем весело.
Что весело, Загрей определил сразу. Прозерпину ждали. Дородный швейцар принял на руки ее черный сверкающий плащ. На ней осталось длинное платье. Ее тело просвечивало сквозь ткань, как сквозь черное стекло. Два молодых человека, один в джинсах, другой во фраке, подскочили к Прозерпине.
Загрей бросился за ней.
— А ты куда… — выпятил грудь швейцар.
Загрей отпихнул его, и тот растерянно отскочил: не привык к сопротивлению. Другие всегда боятся швейцаров. А этот, безлицый, не боится. Загрей вошел в зал. Прозерпина стояла у стола с фужером в руке.
— Выпей! — воскликнула она и протянула фужер.
Он глотнул. Кровь радостно побежала по жилам и тут же вновь замерла.
— Это не живое вино, — прошептал он разочарованно.
— Разумеется, это не вино, — снисходительно фыркнул белолицый во фраке. — Это коньяк.
— Может, эта жидкость и называется коньяк, но она не живая… мертвая… отравлена водой Леты.
— Ну да, — согласилась Прозерпина. — Мы добавляем несколько капель в каждый фужер.
— Зачем?! — закричал Загрей, но никто не повернулся в его сторону.
— Чтобы не будоражило. Неужели не ясно?
— А что делать мне?
— Не знаю, — она повернулась к нему спиной.
Он обошел столы. Подобных яств в этом мире он не видел. Вот плоды, которым Загрей не знал названия. Вот колбасы и сыры. Откуда это все? И зачем? Зачем это есть? Он взял ломоть ветчины, положил в рот. Да, ветчина не здешняя, но опрыскана водой Леты. Горчит. Или Загрею только кажется, что горчит?
— Куда ты? — спросила Прозерпина. Так, будто не догадывалась. Хотя не просто догадывалась — знала.
— Ухожу.
— Нет… — выдохнула она. Голос ее был странный. Будто она разом утратила все — так растение будет шептать, обретя голос, когда серп отсечет его корневище. — Куда ты пойдешь без лица… куда… Сам подумай!
Невольно Загрей глянул на свои ладони. На миг он вообразил себя Танатом и представил, что в руках его серп. А сам он жнец.
— Я столько лет мечтал. — Он все же осмелился сделать шаг. — Здесь туннель. Туннель, о котором все говорят. Ладья Харона — это декорация. Глупая, никому не нужная декорация.
Он стоял перед дверью — перед огромной ржавой дверью, из-за которой доносился немолчный гул голосов. Тихий непрерывный шелест.
Вот он, вход в туннель, по которому сотни и тысячи, миллионы бредут и бредут. По нему уходит Прозерпина в тот мир, по нему возвращается, когда начинает идти снег.
— Нет… — простонала она и обрушилась на пол. Так, будто стержень из нее выдернули. Не просто корневище отсекли, но убрали ствол, за который она цеплялась. Он был древом — такое не сразу перерубишь. Она — лианой.
— Я не могу больше здесь… — Он не договорил, задохнулся от боли и какой-то странной незнакомой слабости.
Он не знал, хватит ли у него силы открыть ржавую дверь, ведущую в неизвестный мир.
— А я… Как я без тебя? Как? — Она скребла ногтями пол. — Как? Ты бросаешь меня здесь! Здесь! Я погибну!
Она приподняла голову. Глаза ее были сухи — лишь губы дрожали. Но этот бесслезный взгляд обездвижил его. В самом деле — как она без него… как… Бедняжка, одна…
— Но ты же сама уходишь туда! Каждый год! Ты уходишь! — он не замечал, что кричит на нее.
— Но не сейчас. Весной… Подожди до весны. Мы уйдем вместе. Вместе. Обещаю. Клянусь.
Он наклонился и поднял ее.
— Вместе! — шепнул он и укусил ее за шею, будто скреплял договор. Знал, что обманет. Как обманывала всегда. Но это неважно. У него был теперь предлог остаться. Ведь он боялся уйти. Боялся, что тот мир окажется не так хорош, как представлялось ему. Вдруг там нет синего неба, яркой зелени, виноградных лоз и янтарных кистей винограда? Нет золотого солнца и фиолетовых теней, нет лазурного моря и теплого бриза? Вдруг…
Загрей шагнул к столу и принялся распихивать по карманам пирожки, бутерброды и корзиночки с салатом. Хватит на несколько дней.
2До того как открыть глаза, он вспомнил свое имя. Имя ему было совершенно ни к чему, он сделал это по привычке. И лишь потом разомкнул полупрозрачные веки. На кровати в ногах сидела Ни-Ни. На ней было лиловое платье с застежкой на груди — то, что он ей подарил.
— Ты?!.. — Он сел рывком.
— Ты обещал мне куклу. — Она немного смутилась.
Он тоже. Потому как не знал, жива еще кукла или нет. Надеялся, что жива.
Он повернулся за одеждой и тут увидел отражение в зеркале. Отражалась его комната, его постель, он сам с прозрачной, нарождающейся кожей на лице и… Ни-Ни. Ну да, Ни-Ни была там, в зеркале. Но как же так! Она пришла из того мира, она умерла! Она не могла отразиться…
Загрей смотрел на отражение и испытывал невыносимую боль в груди. Будто кто-то ударил его в грудь изо всей силы и что-то там внутри разбил. То, что он отражается в зеркале, было главным (или единственным) доказательством того, что Загрей — живой. А теперь рядом с ним Ни-Ни. Но он-то точно знал, что она — неживая.
Ни-Ни проследила за направлением его взгляда. Поднялась.
— По-моему, я неплохо выгляжу. — Она улыбнулась.
— Ты — красавица, — выдавил он с трудом. В эту секунду он ее ненавидел — сильнее даже, чем Прозерпину.
— Мы теперь живые, да? — спросила она. Он отвернулся.
— Да, — выдавил с трудом.
Никто еще не оскорблял его так смертельно, как Ни-Ни.
