Виталий Бабенко - Земля
— А вы знаете… у нас санитарный день, — Директора словно осенило. Казалось, он и сам до последнего момента не очень-то сознавал, сколь важное мероприятие лежит на его плечах.
— Увы, знаю… — молвил Фант, — но…
Не стоит повторять все доводы нашего героя. Они остались без изменений. Добавим разве, что причину отсутствия предписания он несколько видоизменил. На этот раз документ был затребован в КПШ — контрольно-пропускной шлюз: на предмет разрешения вылета на ближайшие сопредельные станции — ГеоСат и КомСат. Сведущий читатель понимает, что для искушенного человека подобный мотив — опять-таки детский лепет. Но Директор, между прочим, слушал вполуха. Он больше доверял глазам. А глаза его смотрели на петушиную рубашку Фанта. И что они думали, эти глаза, пока неизвестно.
— Голографии, говорите? — наконец задумался Властитель Обсерватории. — Что ж, готовы помочь. У нас есть вполне профессиональные снимки Земли из космоса, голографии интерьера обсервационного зала. Жанр тоже найдется: люди у телескопов, у экранов, у терминалов компьютеров. Снимал один журналист из самой Москвы в прошлом году. Часть отснятого материала оставил на память.
— О, вы очень любезны, — отшатнулся Фант. — Но, видите ли, профессиональная гордость… Я предпочитаю собственные голографии. Понимаете, мне нужно, очень нужно самому снять Землю из космоса. По-моему, это дело чести каждого землянина — запечатлеть на голограмме, но прежде всего в сердце, вид родной планеты с высокой орбиты.
— Да-а, мечтать не вредно, — , Директор забарабанил пальцами левой руки по столу, а правую положил на телефон. «Решительно непонятно, зачем ему все-таки десять белых телефонов, — подумал Фант. — Вроде бы компьютерная сеть работает исправно, сбоев не дает. Ах, белый телефон, белый телефон — древний, но такой живучий символ власти и небожительства…» — Санитарный день, санитарный день, — пропел Директор. — Вот что, снимайте с экрана, мы сейчас включим наводку.
— Зачем же с экрана? Какой еще экран? Мне бы прямо сквозь купол.
— Так ведь темновато у нас в обсервационном зале. Мягко говоря, не светло.
— У меня хорошая камера.
— Наша?
— Японская.
(Ох этот сумасшедший Фант!)
— Все равно не выйдет. Света почти совсем нет.
— Земля яркая. Да и пленка отличная, высокочувствительная, — «ГолоКодак»! — Фант уже опух от вранья, но все-таки держался.
— Кодак-шмодак, — непонятно проговорил Директор. И — с полнотой власти: — Нет, сударь, санитарный день — это санитарный день. По инструкции не положено никого пускать.
— Значит, так? — Фант встал, дрожа от злой жалости к безвинно казненному времени. — Значит, помочь Союзу писателей вы не хотите? Значит, реклама, которую обеспечит моя книга, для вас ничего не значит? — И вдруг — без перехода: — А моя спутница — ну, писательница, которая осталась внизу, — она, да будет вам известно, жертва Неприятности!
Директор насупился.
— Ну а я, положим, изотопник. Что дальше? Она жертва какого взрыва: Бискайского или Варангерского?
— Бискайского.
— А я — дитя Чернобыля! Видите? — Директор поднялся из-за стола и резко задрал рубашку. Фант не смог сдержать гримасы: грудь командира астрономии была испещрена шрамами. — Малоприятно, правда? Это следы радиационных ожогов. Вон сколько лет прошло, а рубцы — как свеженькие. Так что давайте не будем считать, кто сколько ран получил в детстве. Это к делу не относится. А что касается рекламы, милый вы мой… — Директор снова сел в кресло. — Мы от этой рекламы не знаем куда деться. Желающие и без нее валом валят. Мешают науке, мешают работе. Я хоть не астроном — простой административный работник, специалист по матобеспечению, — а и то понимаю: где много праздношатающихся, там наука далеко не уйдет. Нет-нет, не обижайтесь, я не вас имел в виду, вы, разумеется, не праздный человек, а совсем наоборот — и вообще, писатели у нас в почете. Но войдите в мое положение! Я не могу, не имею права делать для вас исключение. Ох, прямо беда! Свалились на мою голову. Взрывы припоминаете, время тратите почем зря, и свое, и мое, вот что бы вам… — тут глаза жреца астрономической матчасти зажглись каким-то нежным блеском, а голос приобрел вкрадчивый оттенок, — что бы вам прийти, как нормальному посетителю, в положенное время, заплатить, как все, положенные двадцать пять рублей за экскурсию, — и мы вас впустим. Даже — в плане исключения и в знак уважения к Союзу писателей — помимо экскурсии, в индивидуальном порядке. Да что говорить, хоть сегодня пустим, но все-таки светосвод не сможем включить — он на профилактике.
Директор, видимо, обладал даром ясновидения и смотрел в карман Фанта, где, как мы знаем, лежали именно двадцать пять рублей. А нашему герою внезапно стало скучно. Очень скучно и тягостно. Словно прозрев, он вдруг понял, что душа человеческая отнюдь не всегда интересна, хотя во многих случаях прозрачно ясна, что ее побуждения зачастую одномерны, а слабости не зависят от занимаемого телом положения. И если минуту назад Фант мог начать звонить в какие-нибудь высокие местные инстанции, требовать, жаловаться, инсценировать катастрофу и срыв командировки, добиваться связи с Центром, уповая, конечно, не на связь, которой лучше не надо, а на эффект мнимой угрозы… И если день назад он мог с готовностью вытащить из кармана заветные двадцать пять рублей и даже радоваться тому, что в воздухе не запахло, скажем, полусотенной… То сейчас, сегодня, сию минуту… Фант ощутил сосущую пустоту в груди и вышел. Устало сказал: «Всего хорошего» — и вышел вон.
— Пошли, — бросила ему Иоланта внизу, даже не спросив о результатах. Ей давно все было ясно. И только когда они отошли к лифтам, не отошли — стыдливо удалились, поинтересовалась:
— Что хоть сказал-то он?
— Да так… Санитарный день, мол, и баста. А потом о двадцати пяти рублях заговорил. Якобы плата за экскурсию. Пустит-де когда угодно, лишь бы уплатили.
— Пошел он знаешь куда?! — возмутилась Иоланта. И даже застыла на месте, ужаснувшись. — Ты хоть имеешь представление, сколько на самом деле билет стоит?
— Ну сколько?
— Три рубля! И то — с правом посмотреть в любой телескоп!
— Я примерно так и думал.
— Ду-у-умал… Раньше думать надо было! В Курортном Секторе. Не-е-т. Я теперь оттуда — ни ногой, хоть ты меня клещами тяни. Это ж надо такое: четвертной билет! Да еще послереформенный! Серьги с натуральной бирюзой — моя давняя мечта — и того меньше стоят. Чтобы заработать двадцать пять послереформенных, я полмесяца трудиться должна. Да я за четвертной сама Обсерваторию открою. Без кафе-бара, но зато и без санитарных дней. Да я…
