Исай Лукодьянов - Повесть об океане и королевском кухаре
– Куда прешь? – закричал кормчий на грузчика с мешком на спине. – Хочешь присыпать порох солью, баранья голова? В середину тащи! Скачите к папаше, сеньор, – повторил он. – И хотя ваш родитель не признает старого приятеля, вы напомните ему, что без мяса…
Тут они разом оглянулись на топот копыт по дощатому причалу. Приехал командоро-навигаро, дун Байлароте до Нобиа – красное жесткое лицо в рамке бороды высокомерно и замкнуто, длинные ноги в стременах вытянуты вперед. Два скорохода расчищали ему дорогу. Давно бы следовало командоро-навигаро заявиться, самому присмотреть за погрузкой, а он только сейчас, к концу дня, соизволил приехать.
Поманил пальцем кормчего. Тот пробился сквозь плотный поток грузчиков, Хайме – вслед за ним. Дун Байлароте словно и не заметил Хайме, отсалютовавшего шляпой. Слегка наклонился к Дуарте, сказал:
– Приостановите погрузку, кормчий.
Дуарте захлопал глазами, глядя снизу вверх.
– Разрешите узнать, дун Байлароте, почему вы останавливаете погрузку? – спросил Хайме.
Командоро-навигаро будто не услышал. Обращаясь к кормчему, продолжал отрывисто:
– Что не погружено – огородить канатами. Выставить охрану из матросов.
– Дун Байлароте! – дерзко возвысил голос Хайме. – Что это означает, сеньор, я вас спрашиваю?
Командоро-навигаро натянул поводья, лошадь с храпом взвилась на дыбы, чуть не задев Хайме копытами. Тот отскочил. Круто развернувшись, дун Байлароте поскакал прочь.
– Ох-ха! – вздохнул Дуарте. – Сдается мне, не выйти в океан этой каравелле, дун Хайме. Слишком хорошо все шло… слишком хорошо, говорю…
Хайме стоял, как потерянный, все еще держа шляпу в руке. Потом вдруг встрепенулся, побежал к коновязи. Спустя минуту он уже скакал по улицам города. Во дворе дома спрыгнул с коня, кинулся в родительские покои.
Мать в столовой проверяла чистоту серебряной посуды, распекала служанку.
Дверь распахнулась от резкого удара, на пороге стоял Хайме.
– Где отец?
Графиня до Заборра испуганно всплеснула руками.
– Что с тобой, Хайме? На тебе лица нет… Святые угодники, что случилось?
– Где отец? – повторил Хайме, шумно переводя дыхание.
– Во дворце, на службе…
Звеня шпорами, Хайме зашагал к выходу. Графиня засеменила следом. Росалия высунула из своей комнаты любопытный нос.
– Опомнись, Хайме! – вопила графиня. – Ты хочешь ехать в таком виде во дворец? Посмотри на свои сапоги!
Сапоги у него были забрызганы грязью по колено, да и плащ тоже, и Хайме, бормоча проклятия, взбежал наверх, в свою комнату, чтобы переодеться.
Кинул плащ в угол, зашарил на полке в поисках чистых чулок – и вдруг не то чтобы заметил, а скорее почувствовал, что в комнате что-то не в порядке. Он оглянулся на стол – и замер.
Потайной ящик был раскрыт.
Хайме сунул в него руку. Нет портуланов, нет компассо…
Что было силы он лягнул ящик со взломанным замком. Прыгая через три ступеньки, сбежал вниз. Лицо его было страшно. Раздельно выговорил, глядя темными от ярости глазами на графиню:
– Кто-был-у-меня-в-комнате?
Из-за обширной спины матери выглядывала испуганная Росалия.
– Никто не был… Да что с тобой, Хайме, сынок?… Не выдержал. Гаркнул так, что во дворе залаяли собаки:
– Кто? Кто был у меня в комнате? Ну!
Графиня заплакала. Всхлипывая, жалобно сказала, что он не смеет кричать на мать. Что в доме не было чужих. Только дун Дьего, его друг, заезжал в полдень и очень огорчился, узнав, что Хайме нет дома…
– Дун Дьего? – У Хайме похолодела спина. – И больше никого? – Никого.
– А он… дун Дьего заходил в дом? – запинаясь, опросил Хайме.
– Он немного посидел в гостиной… Росалия играла ему на клавесино…
Хайме уставился на Росалию:
– Он выходил из гостиной, когда ты ему играла?
Теперь заплакала Росалия. Нет, это она выходила, чтобы принести гостю оранжаду. А что в этом плохого?…
Она обливалась слезами и терла глаза кулачком.
Хайме не дослушал ее причитаний. Резко повернувшись, кинулся наверх, к себе. Хлопнув дверью, заперся на ключ.
Тогда-то графиня, чуя недоброе, послала слугу во дворец за дуном Абрахамом.
Прискакав домой и выслушав слезливые объяснения супруги, дун Абрахам поднялся наверх, нетерпеливо постучал. Хайме не отпер, не ответил. Трясущейся рукой дун Абрахам извлек из кармана запасной ключ, отворил дверь, шагнул в комнату.
Хайме, как был, в грязных сапогах и простом, без шитья, кафтане, лежал на диване, лицом к стене.
– Что с тобой? – дун Абрахам встревоженно склонился над сыном, потряс его за плечо. – Хайме, сынок!..
– Оставьте меня, отец, – тихо проговорил Хайме.
От спокойного голоса сына дуну Абрахаму немного полегчало.
– Ну-ка, отвечай, – сказал он. – Что у тебя украли?
– Портуланы украли. И компассо.
Дун Абрахам нахмурился, услышав это. Сопоставил кражу с давешним поспешным бегством дуна Альвареша и понял, что хитросплетенная дворцовая интрига направлена не только против него, дуна Абрахама, но и против Хайме, сына и наследника.
– Мать говорит, что в доме никого не было из чужих, кроме твоего нового дружка, герцогского племянника. Выходит, он и украл, а?
– Не знаю.
– Не знаешь? – У дуна Абрахама закипело раздражение. – Что же ты, так и будешь валяться на диване? Отвечай!
Хайме нехотя повернулся, лег на спину, закинув руку за голову.
– А что мне делать, если… если все против меня? – ответил он вяло. – Пропади все пропадом. В конце концов я не…
– Встань! – рявкнул дун Абрахам, в гневе выкатывая глаза из орбит. – Встань, когда говоришь с отцом, щенок! – И выкрикивал прямо в побледневшее лицо сына: – Тебе в рожу наплевали, обгадили с головы до ног, а ты валяешься на диване? Не знаешь, где найти своего подлого дружка? Отважный мореход…
И дун Абрахам добавил такое страшное ругательство, каких Хайме не слышал даже в портовой таверне. Да и в благообразном отцовском лице проступило некое не знакомое Хайме выражение.
Ругань будто подхлестнула Хайме. На ходу засовывая шпагу в гнездо портупеи, он сбежал вниз, во двор. Вскочил на коня, пулей вылетел за ворота.
Дун Абрахам устало опустился в кресло. Взгляд его остановился на выдвинутом потайном ящике, из которого торчал взломанный замок. «Плохо, совсем плохо», – подумал он. Не раз и не два приходилось ему, дуну Абрахаму, отбивать удары придворных интриг. Но на этот раз… ох, чует сердце, на этот раз не сдобровать… не сдобровать… Нет житья ему, дуну Абрахаму. Занозой в глазу торчит он у этих кичливых фидальго, которым отродясь неведомо, что такое борьба за существование. Он устал. Устал от бесконечной борьбы, от интриг, от королевских капризов.
