Александр Житинский - Полдень XXI век 2009 № 05
Свернув с кольца, мы были почти на месте. Четыре двадцатиэтажки выстроились в прямоугольник наподобие бетонных столбов, подпирающих низкое небо. До луны они не дотягивались.
Кинув на меня короткий взгляд, водитель подогнал машину поближе к подъезду. Под колесами хрустели пластиковые бутылки и еще что-то невидимое. «Ты уверэн?» — спросил водитель напоследок. Чем-то я ему понравился. Я молча кивнул.
Разноцветные квадраты окон расплывались где-то в вышине. «Пятый этаж?» — думал я.
Мне пришлось подождать, пока кто-то из жильцов не открыл дверь подъезда своим ключом. Внутри пахло краской; все стены были изрисованы размашистыми граффити. Мое неважное зрение избавило меня от подробностей. Поднявшись на вонючем лифте, я остановился в задумчивости: на стене красовалось сразу шесть кнопок с номерами квартир.
Дверь на лестничную клетку была приоткрыта. Там гуляли сквозняки. Использованные шприцы валялись на полу. Через окно, наполовину заложенное кирпичом, откуда-то издалека доносился тяжелый мерный перестук колес.
Тепловоз вдруг свистнул, прогоняя кого-то с путей. «За окном — железная дорога», — вспомнил я.
Я вернулся и нажал кнопку нужного звонка. Отчего-то я знал, что никто мне не откроет.
Фанерка, вставленная в дверь вместо стекла, напряглась и треснула. Я прислушался: за дверями квартир слышались шаги, бормотали телевизоры. Если соседи и видели меня, то не удивились.
Я сжимал перочинный ножик в кармане. Дурацкий швейцарский перочинный ножик. У самой двери я помедлил и зачем-то раскрыл его.
Клянусь: взявшись за ручку, я уже понимал, что дверь не заперта. Свет в прихожей зажегся сам собой, и я увидел себя в зеркале — нескладного, встрепанного, в темных очках и с ножом в руке.
Потом я увидел разбросанную на полу одежду. Зрение тормозило и медленно фокусировалось то на одном объекте, то на другом. Я пошатнулся и ухватился за стенку, едва не обрушив дешевый шкафчик для обуви. Ножик я для чего-то все еще держал перед собой, словно защищаясь от собственного отражения.
В ванной лилась вода. Я поискал выключатель и врубил свет. Поганое зрение настраивалось целую вечность, но от этого картинка не стала лучше.
— Катя, — позвал я и схватил ее за руку.
Рука была чуть теплой.
Чтобы ты знал, chekhov: мое от рождения слабое зрение все-таки компенсировано кое-чем. Я чувствовал ее пульс, как не почувствовал бы кто-нибудь другой. Проклятая жаркая влажность туманила мне глаза, по воде плясали блики, но я все равно видел ее побледневшее лицо и грудь, нежного розового цвета, розового, как… тут я чуть не вскрикнул.
Наверно, ее нужно было скорее вытащить из воды? По запястьям все еще струилась кровь. Я боялся, что ей станет холодно. Вслепую я перевязал ей руки каким-то полотенцем.
Назвав номер «скорой помощи», я минуты две дожидался ответа, проклиная все на свете. И особенно человека, чьего имени я не хотел даже произносить и сейчас не хочу.
Странно: «скорая» прибыла довольно быстро — вероятно, в этот квартал ей часто доводилось ездить. Молодой фельдшер (его лицо расплывалось перед моими глазами) задал мне несколько вопросов, покачал головой неопределенно. Он поднял с пола пустую упаковку из-под таблеток, понюхал, присвистнул. «Ты думаешь, это у нас первый случай? А четвертый за неделю — не хочешь?» — спросил он у меня. Но я не хотел ничего. Ее уже унесли к лифту, а я все еще стоял в прихожей и смотрел.
Ножик валялся на полу. Там его и обнаружил приехавший чуть позже человек в штатском. Внимательно осмотрев лезвие, он усмехнулся и сложил его (от щелчка я вздрогнул). «Спрячь, — сказал он. — Таким ножом только дерьмо резать, и то — пока теплое… Так ты говоришь, свет был выключен?»
Я вернулся домой поздно ночью, не помню как. Спотыкаясь, прошел в свою комнату, сорвал вижн и бросился на постель вниз лицом.
* * *В больнице на меня никто не обращал внимания. Это была больница для бедных, убогая и безмятежная в своем убожестве. В этой больнице хорошо умирать, думал я.
«Дело знакомое, — отвечал на мои расспросы врач (заспанный, с красными глазами). — В общем, из комы мы ее вывели. Но учти: по синхрону передоз так легко не снимается. Если и вернется — дай бог, чтоб, как маму зовут, вспомнила».
Сидя на краю кровати, я гладил ее перевязанную руку. Я слышал ее пульс. Ее веки чуть заметно дрожали. Но я знал, что она меня не слышит. Ее здесь не было.
Человек, которого звали YETY, пропал тоже. Поиск не давал результатов, словно тот, кого искали, очень не хотел быть найденным.
Я возвращался домой и запирался в своей комнате. На игры и смотреть не хотелось. Я включал тупые фильмы и бродил по пустынным моделям National Geografic.
Так прошло еще несколько дней. Сидя дома, я подписался на одну работу, за которую получил немного денег. Это была, в общем, довольно докучная дрянь, которую устроители почему-то называли «фокус-группой». Весь фокус состоял в том, что нужно было отслеживать всплывающую рекламу и сообщать свои ощущения. Работодатель знал, что в реале я почти слепой, и поэтому мои реакции были естественными и незамутненными. Я считался ценным специалистом.
В числе прочего дерьма я наблюдал и новые трейлеры Russian Sunsets, сделанные (как я знал) специально для рекламного фестиваля Epica. Я искренне желал, чтобы жюри присудило разработчикам самое последнее место. Беда в том, что мои реакции фиксировались автоматически, и (я знал и это) во время прокрутки Russian Sunsets все датчики эмоциональной активности давали резкий всплеск.
Когда я увидел ее в одном из последних выпусков, я стиснул зубы, чтобы не потерять сознание.
Титры сообщали что-то про «веселый эротический китч» и про New Russian Style (знать бы еще, что это такое). В свадебном платье, больше похожем на прозрачную занавеску, Катя садилась в длиннющий белый лимузин в сопровождении рослого жениха и двоих его друзей в малиновых пиджаках, с короткоствольными автоматами. То, что начиналось в машине сразу вслед за этим, было и смешно, и грустно, и противно одновременно — слышишь, chekhov, это я говорю сейчас, а тогда не мог подобрать слов. Лимузин пролетал под воротами кремлевской башни, нарисованной очень небрежно, и часовые у ворот почему-то брали «на караул». Это был предпоследний, четвертый уровень. За окнами лимузина сияли небывалые кровавокрасные звезды, и здесь реклама резко обрывалась.
Рослым женихом был YETY. Прости, chekhov, но я не могу говорить разборчивее. У меня зубы стучат.
По истечении трех дней деньги упали мне на карточку, и я в последний раз приехал к ней в больницу. Неизвестная жидкость вливалась в ее вену из капельницы; руки были холодными. С ее ногтей все еще не стерся розовый лак, и мне стало грустно.
