Евгений Филенко - Сага о Тимофееве (Рассказы)
— Что здорово?! — вскричал Тимофеев. — Что изображение памятника мне где-то тиражируется машинной строчкой на искусственном шелке? На кой мне сдались эти памятники, когда ты перед самой защитой осталась без чертежа?! Бежим скорее в архив, не может быть, чтобы там не оказалось еще каких-то автографов Леонардо!
ДЕЛАЙ, КАК Я!
Светлым майским вечером Тимофеев провожал девушку Свету в общежитие. Они долго топтались на выщербленном временем и бесхозяйственностью крыльце, шумно вздыхая и цепко держась за руки. Потом поняли, что в такую чудную погоду ничто не может их разлучить, и вновь побрели в аллею по дорожке, вкривь и вкось мощенной бетонными плитами, между буйно зеленеющих, пахнущих пыльным зноем отходящего дня кустарников.
Как водится, беда нагрянула нежданно. Она явилась в облике отрицательного типа Игоря Ершова с параллельного потока, джинсового пижона и вечного задолжника, а также двух его приятелей, неведомыми науке силами державшихся в университете. Беда дышала пивом и мятной резинкой кондитерского объединения «Рот фронт». Беда искала приключений.
Ершов сделал нетвердый шаг навстречу парочке, и его потная лапа легла на плечо Тимофееву.
— Витек, — сказал Ершов проникновенно. — Дай мне рубль до стипендии.
Тимофеев сознавал, что Ершов и стипендия — понятия в высшей степени несовместимые. Однако же он протянул ему рубль, не ожидая подвоха. Ершов принял денежный знак с некоторым замешательством.
— Еще дай закурить, — ляпнул он неуверенно.
Тимофеев с полным радушием подал ему пачку «Беломора» с торчащей оттуда папиросой.
— Пускай часы даст поносить, — подсказал растерявшемуся Ершову один из дружков, маявшихся в отдалении. — У него часы в жилу.
— Да, — быстро согласился Ершов. — Одолжи на пару деньков.
Света, заподозрив неладное, молча потянула Тимофеева к заветному крыльцу, но тот уже расстегивал ремешок своей старенькой «ракеты» с электронным приводом, указывающим не только год, месяц и день, но и погоду на ближайшие двое суток.
— Ты что — издеваешься надо мной? — зловеще спросил Ершов и коротко, умело стукнул Тимофеева в челюсть.
— Ой! — вскрикнула Света.
Часы взлетели к потемневшему небу, а Тимофеев без единого звука опрокинулся в кустарник, где и остался лежать неподвижно.
— Так, — с удовлетворением произнес Ершов и нехорошо посмотрел на Свету. Та приготовилась биться насмерть.
В этот момент на аллее показался правильный мужик, бывший морской пехотинец, а ныне староста курса, Николай Фомин, возвращавшийся с популярной лекции о международном положении. Опасные для нарушителей общественного порядка кулаки Фомина были пока что засунуты в карманы кримпленовых брюк.
— Убери лапы, — негромко приказал Фомин, ленивой походкой надвигаясь на сумеречных хулиганов.
— Коля, — сказал Ершов. — Иди себе мимо.
Но Фомин шел не мимо, а прямо на грешную троицу, как атомный ледокол на свежие торосы. И когда он остановился, так и не обнажив свои страшные кулаки, запросто превращавшие древесностружечную плиту обратно в стружку и опилки, на аллее не оставалось никого, кроме трясущейся Светы и поверженного Тимофеева.
На него было жалко смотреть. Тимофеев был перепачкан в земле, по губам текла кровь. Кроме того, он сгорал от жестокого мужского стыда.
— Света, — униженно бормотал он, вытирая кровь заботливо предложенным листом подорожника. — Я не смог защитить тебя от разбойного нападения. Я недостоин тебя и твоих чувств.
— По-моему, он ударился головой, — предположил Фомин.
— О чем ты, Витенька? — запричитала Света.
— Я лопух, — мрачно объявил Тимофеев. — Меня стукнули, и я упал. Это пошло. Не всякий поступил бы так же на моем месте.
— Да брось ты, Тимофеич, — сказал Фомин. — Хочешь, я им вложу ума по-нашему, по-десантному? Или лучше их в деканате продраить с абразивчиком?
— Нет, — грустно промолвил Тимофеев. — Всех подонков не вызовешь в деканат, и абразива не напасешься. А тебе, Света, нужна в жизни опора и защита, не тюфяк вроде меня.
— Витя, пойдем на автобус, а? — жалобно попросила Света.
— Да ладно тебе, — подхватил Фомин. — я тебя приемчику обучу — всю шпану распугаешь!
— Приемчику? — с горькой иронией переспросил Тимофеев. — Чудак ты, Коля… Ну, заходи ко мне завтра.
Поддерживаемый с одной стороны всхлипывающей Светой, с другой — спокойным, как всегда, Фоминым, он побрел на автобусную остановку. Мысль о пережитом позоре не покидала его. Но если у слабых натур подобное потрясение со временем порождает комплекс неполноценности, то в мозгу Тимофеева оно было обречено трансформироваться в техническое решение.
Стоя перед пыльным зеркалом в своей комнате, Тимофеев с нескрываемым презрением изучал собственную внешность — поникшие узкие плечи, впалую грудь, тощие ноги в просторных брючинах. И, как апофеоз, — постыдная ссадина на подбородке и полоска крови на прикушенной губе.
— Жертва гиподинамии, — с отвращением произнес Тимофеев.
Он совершенно отчетливо понял, что стоит на переломном рубеже своей судьбы. Что он должен будет либо в корне перемениться, стать другим человеком, либо навсегда распроститься со Светой. Со своими хилыми бицепсами и намеком на брюшной пресс он просто не в состоянии уберечь ее от всех испытаний, что заботливо готовит им на жизненном пути агрессивный двадцатый век.
Но Тимофеев столь же ясно понимал, что любит Свету и ни за что не сможет с ней разлучиться. Выход был один: стать другим. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть отражение убогой фактуры мыслителя и закоренелого книжника, и постарался вообразить себя в спортивном зале. Вот он толкает штангу. Вот он вдребезги крушит боксерскую грушу. Или возится на борцовском ковре… В недрах его истерзанной души взметнулся стихийным протест: Тимофеев с детства не любил тратить время на личные нужды.
Необходим был мощный импульс, который подавил бы в нем врожденное отвращение к физическим нагрузкам.
В этот момент скрыто вызревавшее в его мозгу решение проблемы внезапно обрело зримые контуры. Тимофеев невнятно выкрикнул что-то вроде формулировки второго закона Ньютона на языке индейцев племени навахо и заметался по комнате в поисках материалов для реализации замысла. Его воспаленный взгляд остановился на верном верблюжьем одеяле, которое не брали ни время, ни моль…
Когда обязательный Николай Фомин переступил порог тимофеевской каморки, он застал хозяина ее в состоянии крайнего возбуждения.
— Николай! — провозгласил Тимофеев. — Ты нужен мне как друг. Но также и как бывший морской пехотинец.
