Алекс Гарридо - Акамие, или Любимая игрушка судьбы
- Я вот как могу.
На ярком солнце по шелку рукавов пошли волнами блики. Руки Акамие изгибались и струились, а кисти трепетали, как головки цветов на ветру.
- Я могу так хоть всю ночь, если угодно... - Акамие не договорил, бросил руки вниз, отвернулся.
Эртхиа не знал, как утешить его на этот раз.
Но с того дня на каждой стоянке, обиходив коней, они отправлялись в степь в сторону от лагеря размять ноги, и Аэши нес луки и колчаны, а Лакхаараа и Эртхаана, оба, всегда сопровождали их.
Вот какую песню, выученную еще в детстве, пел теперь Эртхиа, и Аэши при этом светлел лицом и улыбался узкими черными глазами.
Натягивай левой, мой сын,
и не целься долго,
пусти стрелу,
а она найдет себе цель,
но помни, мой сын:
первая - поводырь,
вторая - указатель,
третья - догоняющая,
а четвертая - преследующая.
Но пятая - наносящая удар,
а шестая - безоговорочная,
помни об этом,
мой сын...
И тут же Эртхиа принимался толковать названия стрел: первая может пройти ниже цели, а вторая - выше, третья и четвертая могут лететь левее или правее. Но пятая должна поразить цель, а шестая - добить, потому и зовется безоговорочной. Если же лучник не попадает в цель в пятый и шестой раз, он никогда не научится метко стрелять.
- Ну, брат, правая у подбородка, левую выпрямляй резко - так, прямее руку, а теперь дотяни тетиву до уха... и осторожно ослабь.
- А стрелять? - Акамие искоса бросил взгляд на расположившихся поодаль старших царевичей. Лакхаараа полулежал, опираясь на локоть, и пристально разглядывал что-то далекое, ему одному видимое и ведомое. Эртхаана, поправлявший за поясом кинжал, вдруг поднял голову и посмотрел Акамие прямо в глаза. Потом не торопясь повел взглядом вниз, по плечам, схваченной тугим поясом талии, стройным ногам, переступавшим по высушенной летним солнцем траве, осваивая полуоткрытую стойку... и снова в глаза.
Акамие дернулся как ужаленный и повернулся к Эртхиа.
Эртхиа покачал головой.
- Ты ведь не хочешь без пальцев остаться? Подними левую руку. Видишь, как сустав в локте развернут? Тетива прямо по нему и пойдет, а она, брат, бьет больно, до кости рассечет, это я тебе говорю, первый в Хайре лучник. Ну, не считая лазутчиков, так они и в состязаниях не участвуют.
- Куда же я локоть дену? - Акамие озадаченно взглянул на свою вытянутую руку.
- Денешь-денешь, - засмеялся Эртхиа, на зависть старшим братьям хлопая Акамие по плечу. - И локоть денешь, и всей пятерней хвататься за рукоять отучишься, и много чего, о чем и не думал...
В Аттан въезжал Акамие с собственным луком в сафьяновом налуче по левую сторону седла и с тремя дюжинами стрел в колчане - по правую.
Бок о бок с белым Шаном легко рысил Веселый, брат Эртхиа былвсегда рядом. С ним и с его лучниками Акамие участвовал во всех главных битвах этого похода.
С ним же сидел у походного костра и, осторожно приподнимая край черного платка, обжигал губы расплавленной горечью мурра.
Однако, опомнился Акамие, вырываясь из дремоты, пришло время поспешить в сокровищницу Аттана, чтобы выбрать одеяния праздника взамен изношенной и немало пострадавшей в походе одежды.
Эртхиа был еще там, задержавшись в оружейной палате, и принялся расхваливать Акамие особенно приглянувшийся ему лук, уверяя, что именно этот как нельзя лучше придется брату по руке: и легок он, и упруг на удивление, и костяные наконечники надежны и изящны, и футляр с запасными тетивами закрывается плотно и украшен тончайшей резьбой.
- Вот увидишь, - обещал Эртхиа, - когда будет повелитель распределять добычу между нами, этот лук отдаст мне. А не отдаст - так выпрошу. И тебе подарю.
Акамие улыбался, кивал. Лук нравился ему, и он не спешил отговаривать Эртхиа и делиться с ним своими сомнениями.
Выбирали наряды.
Эртхиа - небрежно, и только привычка к красоте направляла его руку, когда он наугад выдергивал из ворохов одежды то одно, то другое - мгновенно прельстившись чистым цветом, текучестью бликов, какой-то особенной складкой, мелькнувшей, вспыхнув, по шелковому рукаву, густотой бархата, необыкновенным отливом подкладки, незнакомым узором вышивки ли, тиснения или неожиданным сочетанием камней в украшениях. И все получалось ладно и шло одно к другому, что он кидал на руки бродившему следом за ним Аэши. И бросал-то Эртхиа, не разбирая, одним ворохом, - и для себя, и для слуги.
Акамие выбирал одежду с неохотой: душа не лежала наряжаться в это, словно бы ворованное, добро. Но нарядиться следовало со всей тщательностью, ибо такова воля царя, а от его расположения сегодня, как всегда, зависят жизнь и смерть, воля и неволя Акамие. Поэтому он взял для праздничного наряда широкое одеяние, голубого бархата, украшенное золотым шитьем и жемчугами, подобное придворным облачениям Хайра, и дюжину локтей белой тафты, и принял от Эртхиа выбранный им платок золотистого шелка, замечательный вытканным узором и длинной, бисером низаной бахромой.
Что, в самом деле, мог понимать Эртхиа? А платок, и правда, был хорош.
В тронном зале теперь горело множество светильников, сплетенных из железных прутьев, где черных, а где блестящих позолотой. Собранные, видно, по всему дворцу, они стояли теперь прямо на коврах, которыми укрыли каменный пол. В середине зала расстелили яркие ткани, и рабы уставляли их блюдами. Царь распорядился, чтобы угощения к празднику готовили и здешние повара, и те, что сопровождали повелителя в походе.
Гости - военачальники и те из воинов, кто особенно отличился в битвах, - уже сидели на коврах, блистая нарядами и украшениями из своей добычи, негромко переговариваясь, и не приступали к еде, ожидая появления царя.
Акамие, радуясь, что не опоздал, сел возле Эртхиа.
На золотую колесницу он старался не смотреть, отделенный от нее всеми братьями, сидевшими в обычном порядке: Лакхаараа - ближе всех к царскому месту, за ним Эртхаана и Шаутара. Место после Эртхиа оставалось свободным, пока Акамие его не занял. Сидевший следующим пышнобородый Ахми ан-Эриди неодобрительно покосился на него и поджал губы: не место, мол, тем, что под покрывалом, за одним столом с воинами, но так ничего и не сказал. Эртхиа, перехватив его взгляд, совсем по-отцовски дрогнул побелевшими ноздрями и дождался, пока ан-Эриди опустит глаза.
Акамие счел за лучшее сделать вид, будто ничего не заметил. Он сел так, чтобы складки одежды слегка завернулись вокруг него, точными прикосновениями придав им нужную глубину, пробежал пальцами по бисерной бахроме платка, затянутого на талии вместо пояса. Голова его и длинная коса были укутаны, упрятаны под белой тафтой, оставлявшей открытыми только глаза.
