Елена Грушко - Венки Обимура
— Не тебе ль, Анна, дала росы целебной, на поемных лугах собранной ранним утром, на Вознесение? Выпил ее твой сынок — и всякое лихо с него рукой сняло, разве нет?
— Здоров сыночек! — прошетестело в толпе.
— Сам видел, как ты, ночуя у Анны, умывалась через порог на улицу, ведьма! — перебил Ерема. В ответ засмеялась Ульяна:
— Не всяк, кто умывается, пусть и через порог, — ведьмак. По тебе, чем грязней, тем праведней!
Смех подхватили было в толпе, да тут врезался в гущу народа Митрей с воплем своим запоздалым:
— Бей ведьму!
— Бей! — подхватил Ерема. — Сладко поет Ульяна, а кто от коров молочко отдаивал? Припомни-ка, Ненила, как у тебя ворота поструганы были? Это она, ведьма, стружки в подойнике парила, чтобы пропало у твоей буренки молоко!
— Было, было, было! — зачастила Ненила.
Ульяна тряхнула головой. Платок сполз с нее, волосы разлохматились, сквозь космы глаза сверкали. Мужики крепко держали ее, Ивашке тоже заломили руки за спину. Он, однако, не рвался — угрюмо молчал, озираясь.
— Чего ты, Ненила, на меня так злобишься? — спросила Ульяна. — Не за то ль, что я сказала, будто нет у тебя врага злее твоего языка?
Да, Ненила нигде не смолчит, знал Митрей. Где черт не сладит, туда бабу пошлет. Его бабу!
Ненилу знали в деревне хорошо, смех опять полетел над людьми, но Ерема завопил:
— Вокруг пальца она вас обведет, всем глаза отведет! Ей даже то ведомо, как косточку-невидимку выпаривать, с нею злые дела творить. Обернется она невидимкою — и крадется за Натальей, бедной девкой, по полю, по лесу, землю с-под ступни — след ее — вынимает, на дерево бросает. Вон, вон яблонька посохла! — указал он на придорожный дичок. — А человек и подавно иссохнет. Другой след Натальин вынутый кинула Ульяна в воду, а против того, сами знаете, помощи быть не может — сделано крепко, завязано туго. Вот и померла девка.
— И впрямь! — заголосили бабы. — Сколь б ни рядили, девка-то померла!
— Не виновна я в том. Помочь хотела Наташе, да не совладала с хворью, — горестно сказала Ульяна.
— А вот мы сейчас испытаем тебя. Пусть царь-огонь всех рассудит! — выкрикнул Ерема и велел Митрею: — Беги нащепай лучинок, да поскорее! — И еле слышно: — Всем березовые, а две сосновые…
Ну, иной раз и Митрей думал скоро, бегал споро. Мигом обернулся — и вот уже роздал Ерема сельчанам по лучинушке. И Ульяне с Иваном тоже, а разве кто станет разбирать в суматохе, кому березовая, кому сосновая лучина досталась?
Запалил Ерема пук соломы, к нему потянулись руки за огнем. И не одно сердце дрогнуло: судьба слепа, а ну как ошибется, не на того направит перст свой обличающий? Ведь издавна этак испытывают на Руси: у кого быстрее сгорит лучина, тот и виноват. Только сосна — она скорее березы горит, с того и щепают не сосновую, а березовую лучинушку на долгие зимние вечера…
Серое утро лежало на земле. Сыро да тихо, ни ветерка. Ровно сияли огонечки, люди вздохнуть боялись. А Митрей смотрел на язычок пламени в ладонях своих, но видел огромный костер в лесу…
И вдруг стон по толпе пронесся: прежде других, разом, погасли лучинки Ульяны да Ивашки.
— Бей их!
— Бей тележной осью! Да приговаривай «раз», а слова «два» не произноси, не то сам себя сгубишь, изломает тебя ведьма!
— Жги ведьме пяты соломой! Кол осиновый тащи!
— Стойте, люди! — неистово закричала Ульяна. — Ну, меня изгубить хотите, а этого невинного за что?
— Он, черноризец, Божий раб, с тобой вместе… — бойко начал было Ерема, да и остолбенел: — Пастух!
Остолбенеешь тут. Только что был рядом с Ульяной монах Ивашка — теперь деревенский пастух Егор стоит!
Притих было в сомнении народ, однако Ерема опять голос подал:
— Глаза проклятая ведьма нам отводит! И не пастух это никакой, а колдунов выкормыш, кикимора! Человечий облик придан ему, колдун всю силу злую передал. Припоминаю, видел я его у проклятого Михайлы. Мало в пяток месяцев из дитятки вон в какого богатыря вымахал. Что злые чарованья делают, а! Не Ивашка это, не пастух — оборотень. Бей силу нечистую!
— Бе-ей! — старался Митрей.
— Покоренить их, покоренить! — додумался между тем Ерема. — Чтоб не вылезли их черные души из провалов земных на белый свет, Не морочили добрых людей, не губили бы люд честной.
И, словно одурманенные духом злобы, волокли мужики ваги да топоры к двум могучим дубам, что мирно доживали свой век у околицы села. Подсунули ваги под узловатые корни:
— Навались! И-эх! Навались!..
Заскрипело дерево, застонало, отрываясь от земли, с которой наживо срослось за свои не то двести, не то триста лет. И пахнуло из-под напрягшихся корней темнотой и пустотой.
Застучали топоры, подрубая корни. Дуб накренился, осел на ваги.
— Тащи пастуха! Ведьму тащи!
С пастухом едва могли управиться три дюжих мужика, так рвался он, но тут подоспел Митрей и обрушил кулачище на беловолосую голову. Повис пастух на руках, что держали его. Затолкали парня под корни дубовые и начали опускать дерево, закрывая яму. Страшная, древняя казнь!..
Зарыдала Ульяна, с мольбой глаза к небу подняв, и вдруг…
Луч солнечный пробился сквозь влажную утреннюю мглу. Сперва был он ярок и желт, потом сделался пронзительно-синим. Накрыло дуб лучом, и на некоторое время синее сияние ослепило всех, а когда оно рассеялось, увидели люди, что пуста яма под корнями дубовыми, нет там пастуха-оборотня, будто никогда и не было!
— Черт силен, завелся и в синем! — пробормотал Ерема, невольно разжимая пальцы, что цеплялись за Ульянину одежду…
* * *Егор ворвался в зеленые чащи и метался, отчаянно зовя Лешего. И вот зашумело, загудело, заухало — и предстал пред ним верный друг колдуна. На его плече сидел филин, насторожив круглые желтые глаза.
— А, вот вы… — еле выговорил Егор. — Они чуть не убили меня! Они меня убивали! И убьют деву, что живет у истока. Может быть, уже… Идемте в деревню. Ведите за собой лес. Покличьте всех «вторых»: водяных и полевых, овинников и кикимор, банников и русалок, домовых и дворовых. Изведите людей! Всех до единого! Передушите, передавите, в смерть защекочите, волосы по волоску повыдергайте! Мороку напустите! Скотину потравите! Ну! Зовите всех! Я сам с вами пойду!
— Тебе ль этого хотеть? — спросил Леший негромко, и словно бы застонало вдали умирающее дерево.
— Но разве желание отомстить чуждо человеку? — удивился Изгнанник вопросу.
— Тебе откуда про желанья людские знать? Да разве человек пожелает беды и пропасти целому миру?! Михайла никому зла не делал. И я не сделаю. Путь твой неведом мне, но… вспоминай, что он тебе наказывал. Прощай!
