Зиновий Юрьев - Быстрые сны
— Да, ты, наверное, прав, — как-то сник Илья. — Хотя попробовать всё-таки стоит.
— А что именно?
— То, о чём говорили кибернетики. Частоту сигналов.
— Но сон…
— Сновидение — это и есть сигнал. Ты ж говорил мне, что в лаборатории сна умеют объективно фиксировать начало сновидений.
— Да, так мне сказали. Но что такое сон? Заснул…
— В отличие от тебя я предприимчив и любознателен. Я сегодня прочёл пять книжечек о сне. Сон, дорогой мой слабоумный друг, дело не простое. Там есть свои фазы и так далее. Пойди в лабораторию, упади в профессорские ноги…
— Там изумительные ножки…
— Профессорские?
— Почти. И глаза. Серые. Потрясающей формы. И узкие, длинные ладони. Её зовут Нина Сергеевна.
— Да, это тебе не Янтарная планета. Здесь ты сразу становишься красноречив. С ней ты, я надеюсь, договоришься о сне.
— Не говори пошлостей.
— Боже мой, боже мой, какое воспитание, какие манеры! Пардон, мсье. Я, знаете, забылся. Экскьюз ми, сэр…
Илья что-то ещё продолжал бормотать, а я вдруг вспомнил, что забыл сказать ему о телепатии. Это было невероятно. Как я мог забыть?
— Илюшенька, — сказал я, — а ты знаешь, мне кажется, что они дают нам ещё одно подтверждение своего существования.
— Какое?
— Они каким-то образом наделили меня способностью улавливать чужие мысли.
Илья встал и выключил газ под плевавшимся паром и негодующе клокотавшим чайником.
— Неостроумно.
— Я не пытаюсь острить. Подумай о чём-нибудь. Отвернись от меня на всякий случай. Ну, думай же, думай, если умеешь.
«Разыгрывает или нет?»
— Да нет, Илюша, не разыгрываю. Думай всерьёз. Назови про себя хотя бы какие-нибудь цифры.
«Семь… сто три… пятнадцать…»
— Семь, — сказал я, — сто три, пятнадцать…
Илья повернулся ко мне, снял очки, подышал на стёкла, потом долго и тщательно протирал их полой пиджака.
Мне стало жаль его.
— Давай ещё. Я думаю, — пробормотал он.
— "По улицам ходила большая крокодила".
— Ещё, — сказал Илья.
— "Гутта кават ляпидем нон ви…" Если я не забыл, это значит по-латыни: «Капля точит камень не силой».
— Ещё, — жёстко сказал Илья. — Только не повторяй вслух, а запиши на листке бумаги. И я запишу. Давай.
Я написал: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».
Он взял листок и долго, мучительно долго читал то, что я написал. Потом то, что написал он. Потом положил рядом оба листка.
— Юрочка, как же так? Ты можешь ущипнуть меня, ударить, укусить, порезать, но не очень сильно? Как же так? Этого же не может быть. Понимаешь? Не может быть. Нет ни одного случая чётко зафиксированной передачи мыслей на расстояние. Ты это понимаешь?
— Я это «понимаешь».
— Так что же ты стоишь?
— А что мне делать?
— О боже, почему мой друг так дементен? Это же… это же… это событие, значение которого не укладывается в сознании. Нет, Юрка, это всё правда? Если я не сплю, в честь такого события я клянусь убрать квартиру, покрыть полы польским лаком и выучить наизусть календарь. Что я сейчас подумал?
— Что я стою, как кол, начисто лишённый фантазии.
— С ума сойти! Я уж даже не знаю, как отметить… По рюмочке?
— Нет, мой друг, — важно ответил я. — В отличие от некоторых я не могу относиться к своей голове безответственно. А вдруг алкоголь разрушает способность к телепатии?
— Во имя науки, — жалобно сказал Илья.
— Я тебе дам науку, алкаш! — строго сказал я. — К тому же я за рулём.
— Ладно, бог с тобой. Я вот сейчас подумал… Хотя зачем мне тебе говорить, раз ты и так читаешь мои мысли…
— Разговаривать всё-таки привычнее.
— Знаешь, Юраня, пока ты особенно не распространяйся о чтении мыслей.
— Почему?
— Это всё слишком серьёзно. Не надо делать из этого цирк. Галя знает?
— Да.
— А кто ещё?
— Никто.
— Возьми с неё слово, что она никому не скажет. Обещаешь?
— Да.
— А я тоже подумаю, что нам делать дальше.
Педагог есть педагог. Я просто не мог отказать себе в маленьком удовольствии. К тому же я, если говорить откровенно, всё-таки тщеславен.
— Так, подумаем, кого бы сейчас вызвать, — сказал я и встал из-за стола.
Седьмой "А" затаил дыхание. Я медленно пошёл между партами, заложив руки за спину.
«Не спросит, прошлый раз с места вызывал», — юркнула мысль Коли Сафонова.
— Ты в этом уверен? — спросил я, останавливаясь.
— В чём, Юрий Михайлович? — вскочил ставосьмидесятисантиметровый акселерат.
— В том, что не спрошу тебя, поскольку прошлый раз с места вызывал.
Сафонов несмело улыбнулся.
— Ну что ж, уверенность — прекрасная вещь. Раз ты уверен, не спрошу. Садись, мой юный друг.
Сафонов сел, недоумённо моргая прекрасными пушистыми ресницами.
«А я не выучила!» — испуганно подумала Аня Засыпко, маленькая чистенькая, беленькая девочка, у которой была самая длинная и толстая коса в классе, а может быть, и в мире.
— Печально, Анечка, печально, — сказал я и посмотрел на неё.
Класс встрепенулся. В мире нет более отзывчивой аудитории, чем школьный класс. Бездельники почувствовали, что на их глазах происходит что-то интересное, и на всех лицах, кроме беленького личика Ани Засыпко, был написан живейший интерес.
Аня стояла молча, маленькая чистенькая, беленькая девочка с длинной, толстой косой.
— Ты ведь не выучила на сегодня? — играл я с ученической мышкой эдаким учительским котом.
Аня ещё больше потупилась и густо покраснела, отчего сразу стала похожа на дымковскую игрушку.
— Садись, Аня. Я твёрдо знаю, что ты не готова, я это знал с той минуты, когда только вошёл в класс, но не буду тебя спрашивать. Я не садист, я не получаю удовольствия от двоек и записей в дневнике. Вот Сафонов только сейчас подумал: «Как это он узнал?» Верно, мой юный друг?
Сафонов сделал судорожное глотательное движение и так выразительно кивнул, что класс дружно рассмеялся.
— Вы видите, милые детки, сколь тщетны ваши попытки ускользнуть из моих сетей. Видите?
Класс печально кивнул. Я их понимал. Плохо, когда ты в сети. Я посмотрел на Антошина. Мне показалось, что в глазах у него тлеет заговорщический огонёк. Я подошёл к нему. «Хоть бы меня спросил», — подумал Антошин. Даю вам слово, у меня на глаза чуть не навернулись слёзы благодарности.
— У меня такое впечатление, что Сергей Антошин не прочь бы ответить. Так, Сергей?
Антошин встал:
— Я учил, Юрий Михайлович.
Он действительно выучил, мой милый Антошин. Он отвечал на «четыре», но я с наслаждением поставил ему «пять». В журнале и в дневнике.
