Зиновий Юрьев - Белое снадобье
Из магазина вышла неопределённого возраста женщина с огромным фиолетово-багровым пятном в пол-лица. В руке у неё был свёрток и сумочка. В два прыжка Арт очутился около неё и рванул из рук сумочку. На мгновение он увидел расширенные ужасом глаза, рот, раскрытый в крике. Сумочка была уже у него в руках, а женщина с пятном всё клонилась вперёд, словно хотела стать на колени.
В сумочке оказалось сорок НД. Как раз на приличную дозу.
Через несколько месяцев, когда он встретил Мэри-Лу, ему нужно было уже как минимум сто пятьдесят НД в неделю. Он был на крючке и знал это, и ему уже было всё равно.
Он увидел её в первый раз в обрамлении оконного переплёта. Она стояла у открытого окна, откуда когда-то высовывался алкоголик Мурарка и предлагал Арту научить его цирковому делу. Арт машинально раскрыл ладони и посмотрел на них. Интересно, смог бы он сейчас подтянуться? Смотри-ка, и труба всё ещё на месте. Ничего не меняется в асфальтовом мире Скарборо. Умер старик Мурарка, появилась девушка. Умирают одни крысы, нарождаются другие. Подштукатурят в одном месте, обвалится в другом. Теперь уже не нужно было подпрыгивать. Теперь уже и не нужно было подтягиваться. Кусок ржавой трубы торчал слишком низко. У него уже появились другие заботы. Он поднял руку и потёр ладонью чугун. Ладонь стала оранжевой и запахла ржавым металлом. Счастливый запах детства.
— Это для вас низко, — улыбнулась девушка в окне. — На такой высоте и я подтянусь.
У неё были прямые светлые волосы и смеющиеся синий глаза. Казалось, она была заряжена смехом под давлением, и он теперь прыгал и бурлил в ней, ища выхода.
— Попробуйте, — усмехнулся Арт.
Она исчезла в глубине комнаты и через минуту вышла во двор. На ней были пёстренькие узкие брюки и старый, затрёпанный джемпер.
— Ой, — сказала она, взглянув на трубу, — она же вся ржавая. Руки перемажешь… — Она засмеялась и посмотрела на Арта. — Я, наверное, кажусь вам дурочкой? Честно, я не обижусь…
— Нет, честно, нет, — покачал головой Арт. Она была слишком красивой, она была выходцем из какого-то другого мира. Здесь, в этом асфальтовом колодце, так не смеялись. Здесь, может быть, смеялись и громче, но не так. Не так охотно. Здесь никто не был заряжен на смех. — А вы здесь живёте?
— Да, вчера переехала. Ничего конурка. Не очень весёленькая, но жить можно. А вы?
— О, я здесь родился и вырос, — сказал Арт. Ему хотелось сказать девушке что-нибудь очень весёлое, лёгкое, остроумное, но он не знал, что сказать, и лишь смотрел на неё с напряжённым вниманием, радуясь тому, что в мире бывают такие случаи, когда прямые светлые волосы и смеющиеся синие глаза могут вместе образовать такое вот лицо, от которого ни за что не хочется отвести глаза. От которого на душе одновременно и весело и грустно.
— Однако вы могли бы мне и представиться, — засмеялась девушка, — тем более что вы старожил, а я новосёл.
— Арт Фрисби, — наклонил голову Арт, вспоминая, как это делают по телевизору джентльмены.
— А я Мэри-Лу Никольз. Продавщица в магазине на Седьмой улице. Сегодня у меня выходной.
— Может быть, мы это как-нибудь отметим?
— Что именно? Что я Мэри-Лу Никольз, что я продавщица или что сегодня я выходная?
— И то, и другое, и третье, — снова наклонил голову Арт. — Это все очень важные и конкретные вещи, — он сам удивился своему красноречию, но почему-то совсем не стеснялся девушки. — Выпьем где-нибудь и пойдём в кино. Или, может быть, на танцы?
— Мне везёт. Не успела переехать на новое место, как уже получила приглашение. Сейчас я переоденусь. Или так пойти, если в кино? — Она вопросительно и доверчиво посмотрела на Арта.
— Так. Только так, — твёрдо сказал Арт.
— Почему?
— Потому что, что бы вы ни надели, ничто не сможет сравниться с этим туалетом.
Мэри-Лу покатилась со смеху.
— Ну, вы шутник, Арт. И комплименты откалываете, только держись.
Когда они шли к бару Коблера, он как бы невзначай коснулся ладонью её руки. Кожа у неё была тёплая и сухая, и Арту вдруг стало грустно. Душный комок подкатил к горлу и застрял там. Он не знал, почему ему грустно, но понимал, что грусть эта как-то связана с прямыми светлыми волосами, с доверчиво-смеющимися синими глазами, с тёплой и сухой кожей её руки. И с ним. Он не понимал, что где-то в его сердце рождалась нежность — чувство для него незнакомое и даже опасное, потому что пока в его мире места для неё не было, а ломать привычный мир всегда опасно.
Они начали встречаться, и как-то вечером, глядя, как она расчёсывает волосы перед маленьким в радужных разводах зеркалом, он сказал ей:
— Ты знаешь, я не хотел говорить тебе, но… — Она быстро повернулась, и в глазах начал расплываться, обесцвечивая их, испуг. — Я на крючке.
— На каком крючке? — в голосе её звучала тревога.
— На белом снадобье. На героине.
Губы её разошлись в улыбке, но страх в глазах не исчезал.
— Давно?
— Несколько месяцев.
— Ты бросишь. Ты обязательно бросишь. Ты ведь хочешь бросить?
— Теперь да. Раньше мне было всё равно.
— Тогда ты бросишь, милый. Ты ведь сильный. Я нюхом чувствую, какой ты сильный. Ты, может быть, и сам не знаешь, какой ты сильный. А я знаю, я никогда не ошибаюсь. Ты мне защитник, один во всём свете. И ты бросишь эту дрянь ради меня. Бросишь?
Она посмотрела на него, и в глазах были испуг и надежда. Арт был оглушён. Волна острой нежности захлестнула его сердце. Он нужен кому-то. Его просят о чём-то. Просто нужен и просто просят. Ради него самого, без всякого расчёта…
Впервые за последние дни комок в горле Арта растаял, растворился и вышел наружу несколькими слезинками, которые проложили две холодные дорожки по его щекам. Первые дорожки на щеках за много-много лет. А может быть, первые в жизни, потому что, сколько он себя помнил, он никогда не плакал. Конечно, он бросит, возьмёт себя в руки и бросит. Это ведь в конце концов не так уж и трудно. У него ведь воля что надо — захочет — и сделает. Для Мэри-Лу сделает, для этих синих теперь уже не смеющихся глаз. В лепёшку разобьётся, наизнанку вывернется, из своей шкуры выскочит, только чтобы в синих родных глазах снова заскакал, запрыгал весёлым щенком смех.
Мэри-Лу тихонько провела пальцем по его щекам, и там, где её палец касался его кожи, влажные дорожки тут же высыхали.
— Всё будет хорошо, — торопливо шептала она, и шёпот её был полон ласки и веселья, от которого становилось на душе грустно, — всё будет хорошо.
3
Он бросил героин. Он решил, что бросит, — и бросил. День, другой, третий. Он даже не испытывал тех мук, о которых говорили нарки. Просто всё это были люди слабые, рыхлые, безвольные, не чета ему. Он вот решил — и бросил.
