Филип Дик - Мир, который построил Джонс
7 октября 2002 года
Большинство объявлений о фальшивомонетчиках и ракетной почте пожелтели, обтрепались от времени, были засижены мухами. А этот плакат оставался новеньким до конца: примерно через три часа после того, как его повесили, стекло было вынуто, а плакат снят. Его изорвали на клочки и выбросили. А стекло вставили обратно.
Впереди толпы шел рыжий одноглазый человек. Этим он и отличался от таких же, как он, широкоплечих работяг, ведущих за собой толпы... Как только он на мгновение появился в лунном свете, стала видна повязка на рукаве; правая рука его сжимала полевой радиотелефон.
Толпа вообще-то не была толпой в точном смысле этого слова. Скорее она была строго организованной колонной решительных людей. И только позади беспорядочно, без всякой дисциплины шла уже сама толпа, состоящая из школьников, девиц в белых шортах, детей на велосипедах, рабочих возрастом за тридцать, домохозяек со злыми лицами, собак и нескольких стариков, съежившихся от холода. Она ни во что не вмешивалась и держалась в стороне; все дело закручивали эти решительные дяденьки, повиновавшиеся каждому слову рыжего.
– Следующее здание,– шипела рация, словно голос говорящего был опутан паутиной.– Мне отлично видно! Будьте внимательны: нас собираются встретить!
Наверху, прямо над своей жертвой, вращал винтами разведчик. Сама жертва лежала на крыше давно заброшенного пакгауза. Она была совершенно не видна снизу; неизвестно, сколько она пролежала там, высыхая и трескаясь на горячем солнце и выделяя холодную влагу долгими ночами. Ее только что обнаружили во время дежурного облета города.
Он был большой.
– Черт подери,– заверещала рация, когда разведчик осторожно опустился пониже.– Да ему, наверное, лет тыщу. Он здоровый, как футбольное поле, старый черт.
Рыжий ничего не ответил; он разглядывал пакгауз в поисках пожарной лестницы. Наконец он ее нашел: конец ее обрывался в десяти футах над мостовой.
– Тащи сюда вон те ящики,– приказал он одному из подчиненных.– Пустые ящики, вон в том проходе.
От отряда отделилось двое; передав свои фонари стоявшим позади, они рысью побежали через улицу. Было уже поздно, далеко за полночь. Фабричный район в Омаха Фоллс выглядел пустым и зловещим. Слышно было, как где-то далеко урчит мотор машины. Время от времени в напряженно наблюдавшей толпе раздавался кашель, глухое бормотание. Никто не повышал голоса; все сосредоточенно, как зачарованные, почти с религиозным благоговением и страхом наблюдали, как двое таскали пустые ящики и ставили их один на другой под лестницей. Потом рыжий вскарабкался на них, подпрыгнул и ухватился за нижнюю перекладину и подтянулся.
– Полезай, как раз на него выйдешь,– заверещала рация в руках одного из подчиненных.– И осторожней там, на крыше... он лежит на самом краю.
– Он живой? – крикнул рыжий, которому на минутку передали рацию.
– Похоже. Он шевелится, правда еле-еле.
Кивнув, рыжий подхватил десятигаллоновую канистру с бензином и стал карабкаться наверх. Металл лестницы казался влажным под его сильными пальцами. Ворча что-то себе под нос, он миновал второй этаж, зияющие отверстия, когда-то служившие окнами, сквозь которые были видны смутные очертания какого-то военного оборудования, давно проржавевшего и никому не нужного. Наконец он почти добрался. Остановившись, он помедлил немного, переводя дыхание и осматриваясь. Он поравнялся с краем крыши. Ноздри его почуяли слабый, но едкий запах шлында – так хорошо известный ему аромат высыхающего мяса. С большой предосторожностью он поднялся еще на одну ступеньку и теперь уже очень хорошо видел его.
Этот шлынд был самым большим из всех, которые ему попадались. Он лежал поперек крыши пакгауза, тело его было покрыто толстыми складками. Один край свободно свисал с крыши, и если бы рыжий захотел, то мог бы до него дотронуться. Но нет, такого желания он не испытывал. Он даже, наоборот, испугался и невольно отпрянул от неожиданности. Даже смотреть на них он не мог без отвращения – но что поделаешь, надо. Бывало, что надо было даже трогать их; а как-то раз в недобрый час, будь оно неладно, он поскользнулся и упал на одного из них и чуть вообще не утонул в дрожащей массе протоплазмы.
– Как он выглядит? – крикнул человек снизу.
– Прекрасно.
– Большой?
– Очень.
Искусно балансируя на краю, он вытянул шею и присмотрелся внимательно. Шлынд был явно старым, какого-то мутно-желтого цвета: жидкие его выделения потемнели и обесцветили покрытую асфальтом крышу. Похоже, он сильно похудел: каждая складка была в дюйм толщиной. Чудовище, неизвестно откуда взявшееся, чуждая форма жизни, свалившаяся с неба на крышу этого склада. Тошнота подступила к горлу так, что он чуть не блеванул. Отвернувшись, он наклонился и нащупал крышку баллона с бензином.
Он уже разбрызгал бензин по крыше и зажег спичку, когда прямо на крышу, чуть не задев разведчика, с воем стал опускаться первый полицейский вертолет.
Толпа рассеялась, разведчик поспешно удрал. Стоя в тени, рыжебородый убедился, что огонь уже не потушить. Тщетно выпустив струю пены, пожарный вертолет отлетел в сторону. Он помедлил, потом опустился ниже уровня крыши и попытался остановить распространение огня вниз. Сам шлынд уже погиб. Лишь раз по трупу прошла дрожь, и горящие куски кадавра дождем посыпались на мостовую. Он быстро свернулся, сморщился, пустил какую-то жидкость и превратился в совсем уж какой-то бесформенный комок. По улице запрыгал пронзительный, высокий визг: это жизненный сок шлында слепо протестовал против пожирающего его огня. Потом оставшаяся ткань обуглилась и распалась на дымящиеся куски. Пожарный вертолет поднялся повыше, выпустил несколько бесполезных струй и улетел.
– Готово,– сказал рыжий в рацию. Он ощущал глубокое и прочное удовлетворение от сознания, что это лично он, вот этими руками убил это чудовище.– Теперь можно уходить!
Глава 8
На ярко освещенной сцене спектакль был в разгаре. Разряженные фигуры громко распевали песни и суетливо бегали по сцене. Декорации весело сверкали: маленький светящийся квадрат разрезал дальний угол зала. Третий акт подходил к концу. Вот уже все персонажи вышли на сцену. С бесконечным старанием каждый выводил свою партию. Оркестр в яме – классический оркестр, как и полагается,– играл что есть мочи.
Господствовал голос, принадлежавший немолодой, неуклюже двигающейся по сцене фигуре Гаэтано Табелли, давно пережившего свои лучшие годы и все же до сих пор не утратившего блеска актера и певца. Близорукий, с раскрасневшимся лицом, легендарный Табелли ковылял по сцене, резкие черты его выражали то смущение, то замешательство, когда он нелепо пытался пробраться сквозь путаницу теней, составлявших мир Бомарше. Щурясь сквозь очки, Табелли в упор рассматривал своих партнеров, потрясая всех своим глубоким, бесцеремонным и ярким басовым баритоном. Но величайшего Дона Бартоло там и не бывало. Да и не могло быть. Это представление, эта непревзойденная вершина оперного искусства, драматургии и совершеннейшего вокального мастерства, навсегда теперь оставалось неизменной и застывшей формой. Табелли умер еще лет десять тому. А яркие фигуры на сцене были роботы, точные копии оригиналов.
