Старость аксолотля - Дукай Яцек

Гжесь опустил потенциометр «Морфея» до нуля, вздрогнув от чистейшего солипсического страха – не снится ли ему и это пробуждение?

Он оторвал железный корпус своей «Хонды» от мокрой крыши. Был солнечный день после обильного дождя, кампус МТИ сверкал серебристыми лужами и веселыми бусинками дождевой воды.

Поступил сигнал от матерницы. Календарь показывал 10231 ПостАпо, прошло тринадцать дней.

«Хонда» Рори со скрежетом поднялась, наверняка запустившись вновь лишь в ответ на движение Гжеся.

– Я рада, что…

Эмотировав громоподобное «FUCK YOU!», он набросился на нее и столкнул с крыши. Оба вместе свалились на тротуар внизу, она ударилась плечом о плиты, кампус содрогнулся от грохота. Лили-Гжесю размозжило бедренные суставы и оторвало левую руку; Лили-Фрэнсис переломилась пополам, будто расколотая кукла. Окрестный Маттернет взвыл красным.

– Откуда у тебя ключи?! – Гжесь бил о землю верхней половиной «Хонды Спирит», пока от нее не отвалилась стальная ребристая обшивка радиатора [102]. – Откуда ты взяла ключи?! Как вы меня хакнули?!

– Ни-кто-те-бя-не-ха-кал, – простонала Рори в ритме ударов ее головы о бетон. – Мы-за-мед-ли-ли-весь-твой-сер-вер.

Он отпустил ее.

Все это время она заговаривала ему зубы, лишь бы он не сообразил. Если бы он не морфеился, заметил бы намного быстрее.

Он не хотел замедляться, как диктовал Зодиак Игуарте, и его замедлили тайно, без всякого согласия.

Над ними склонились два меха-опекуна. Из-за их похожих на каминные трубы ног выглядывала рожица девочки из Третьего Приплода, очень серьезно смотревшей на них широко раскрытыми глазами. Миленка.

Фрэнсис оперлась на локте.

– Sorry, мне пришлось. Чо торпедировал бы переговоры, лишь бы показать, кто тут правит. Ты подвернулся в самый неподходящий момент.

– Врешь. Ты убрала меня со сцены, поскольку боялась, что Дагеншелл меня убедил и я проголосовал бы за королевских и «Большой Замок».

– Sorry.

Гжесь неуклюже собирал с бетона обломки харда. Части нагрудной крышки и подсистемы сыпались между его пальцев.

Ему не хотелось уже даже эмотировать.

– Так к чему мы пришли?

– «Тяжелый металл» пал, Homo sapiens победил. Мы делаем человечество.

Вторая война трансформеров была религиозной войной.

– Я ухожу, – Гжесь с неприятным хрустом сел и воткнул большим пальцем в глазницу выпавший объектив. – Справляйтесь сами.

– Куда?

– Куда-нибудь на независимые серверы.

– Нет никаких независимых серверов.

– Тогда сделаю. У меня опечатанные склады с запчастями.

– Окей, – Фрэнсис испустила извиняющийся эмот побитого песика. – Только не злись опять, – она воспроизвела для него глубокий вздох, full human & organic. – У нас есть твои бэкапы.

Из его оторванной руки выстрелили красные искры.

– Вы меня украли!

– Пришлось. Пока не воспитаем для себя ботанов два-ноль.

Миленка, погруженная в глубокую задумчивость – вероятно, скопированную прямо из пиксаровских мультиков с малышами и собачками, – прикладывала очередные куски разбитых «Хонд» к лежавшим на изрытом тротуаре изуродованным корпусам – кабели, приводы, стальные пальцы и полимерные кости, – прикусив язычок и сдувая падающую на глаза челку.

– А почему вы ругаетесь?

– Тетя сделала дяде бяку.

Проблема эпигенеза не давала Гжесю сомкнуть глаз (не в буквальном смысле, но ощущение то же самое).

Что он делал, когда не спал? Просматривал тысячи часов записей – из Рая, до Погибели, а также записей из жизни новых людей, из более ранних приплодов, рожденных методом химического синтеза Винсента Чо из сохранившихся генетических архивов.

Тысячи, десятки тысяч часов. Неустанно сравнивая: детей с детьми, жизнь с жизнью, слова со словами, смех со смехом, забавы с забавами – но в чем состоит разница? Существует ли разница вообще? Или же ошибка в глазах смотрящего, и причина лежит в совершенно ином различии – между человеком и трансформером?

Эпигенез ускользает от технического анализа.

– Берешь точно такую же ДНК, – рассказывал Ярлинка, – имплантируешь и развиваешь в точно таких же условиях, и тем не менее в итоге получаешь разные организмы.

– Значит, это все-таки не люди? В смысле, не как до Погибели?

– Что ж, геном тот же самый. Но способ экспрессии генов – какие гены включаются, какие нет, и на каком этапе – все это записано вне ДНК, в неразрывной памяти поколений. Начиная с гистонов [103] – смотри, это вот эти белки – на них наматывается ДНК, как спагетти на поварешку, и форма этой поварешки определяет форму намотанной ДНК, так что какая разница, что гены те же самые, если не знаешь, какую форму поварешки задать изначально? Или весь механизм метилирования [104]. Ты читал, что метилирование отражает в ДНК весь образ жизни, травмы, болезни, материальное положение, образование, место жительства, воздух, которым ты дышишь? Или взять наследственные экспрессии окружающей среды. Или…

– То есть гены обладают своей культурой?

– Гм?

– Изыми человека из культуры и воспитай в дикой среде – и получишь зверя, не человека. Культура не кодируется в ДНК.

Ярлинка до трансформации был нью-йоркским собирателем старых комиксов, интерес к генетике у него возник от Халка и Супермена.

– Но ведь мы же сохранили культуру! – он подсунул Гжесю под нос стопку «Бэтменов» и «Железных людей». У него теперь имелись в личной коллекции все Первые Издания мира. Он никогда не изменится, никогда уже не вырастет из подростковой гиковости. – Мы воспитаем их на том же самом, на чем сами росли!

– Мы? Или наши оригиналы?

Гжесь просматривал тысячи часов записей, в том числе самого себя – дружеские вечеринки, которых он вообще уже не помнил, городские архивы, мероприятия на работе, чужие видеобиографии с Фейсбука; он смотрел на себя, себя в теле Гжеся 1.0, и пытался вчувствоваться в ту человечность.

Как он вообще смог бы сегодня ее эмотировать? И что из нее безвозвратно пропало где-то между чувством и эмотом?

– Что за абсурдный вопрос! – возмущался Ярлинка. – Нет никакого «между». Да и с чего? Мы этими самыми эмотами гневаемся и радуемся, плачем эмотами и эмотами любим. Эмоты – и есть наши чувства.

Но Гжесь помнил по Токио, по 1К ПостАпо, все эти пронзительно грустные театры человечности, разыгрываемые заклятыми в неуклюжих мехах трансформерами, уродливые симуляции пьянства в баре «Тюо Акатётин», душераздирающие пародии нежности, пересчитанной на тонны металла и мегаджоули сервомоторов, ритуалы биологической дружбы, культивируемые в облике угловатых машин – как они чокались рюмками с алкоголем, которого не выпьют, как таращились на порно, которое не пробудит в них даже самой слабой похоти, как подкручивали динамики, чтобы подогреть атмосферу беседы – он прекрасно все это помнил, поскольку записал.

А теперь, теперь, в 10К ПостАпо, они уже даже не пытаются симулировать симуляцию, не стараются притворяться, будто притворяются, поскольку им это незачем, поскольку никто не смотрит.

Что они делают, когда не работают и не смотрят фильмы из Рая?

Ничего.

Изваяния из холодного металла. Роботы без работы.

– Суть в том, – пытался объяснить Гжесь Ярлинке, а его дисплей выплевывал мешанину стробоскопических ассоциаций, – что уже через пару лет они начнут сами размножаться и воспитывать собственных детей, они, первый-второй приплод, и это неизбежно скопируется на все последующие поколения. Как в первую секунду после Большого взрыва микроскопическая квантовая неровность определяет форму галактик и галактических скоплений, так и эти несколько лет их детства – игры, колыбельные, няньки, сказки, наказания и награды – определят форму всего нового человечества.

В ответ Ярлинка эмотировал своим «Бургом» пожатие тысячи плеч.