Андрей Валентинов - Нам здесь жить. Тирмен
Сейчас эти гады тоже хотят начать войну. Господи, с кем? Ракетами – по кентаврам? Они сошли с ума, сошли с ума, эти сволочи сошли с ума!..
Не хочу! Буду думать об обезьянах.
Почему они бегают по кругу? Как бесы в Джудекке! Саша показывал рисунок: кажется, Домье… Нет, не Домье, тот крестьян рисовал. Доре! Гюстав Доре, тот, что иллюстрировал Дон Кихота. Книжка у меня была, мама подарила, а я так и не успела прочитать, только картинки помню.
Хоровод! Хоро-вод. Путь Солнца. Странно, у древних хоровод – символ смерти.
Может, потому они, эти белые, здесь?
Хорошо, что они здесь. Я буду думать… Буду говорить о белых обезьянах, это самое важное, я не могу об этом молчать. Нельзя не думать о белой обезьяне! О белой обезьяне… Хоровод, бесы в Джудекке… Наверное, я все-таки виновата, Саша! Виновата! Только бы не тронули ее!Ведь она…
Почему они белые? Я не могу не думать о белой…
Coda– Вот и все… Жаль бабу!
– Жаль? Себя пожалейте, капитан! Лучше сделайте ей еще один укол.
– Но зачем?
– Затем! Развели тут сопли!
Postludium…Меня не надо жалеть! Я только хочу понять, почему я вижу белых…
ВОСКРЕСЕНЬЕ, ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ФЕВРАЛЯ
……………………………………………………
ПОНЕДЕЛЬНИК, ПЕРВОЕ МАРТА
Сначала была боль.
Нет, боль потом, сначала – шепот. Негромкий, шелестящий – под самым ухом. Где-то дальше были голоса, но их не разобрать. А вот шепот… Нет, и его не разобрать.
Спина болела, ныла, боль перекатывалась волнами. Кажется, я лежу на чем-то твердом…
Жива?
Шепот чуть удалился, но стал не тише – громче. Странный такой шепот, заунывный.
Жива?
Руки тоже болят, и ноги… Жаль, глаз не открыть!
Те, что говорят, подошли ближе. Или я просто стала лучше слышать?
– «Скорая» ждет. Вот сволочи, довели женщину!
– П-погодите, господин Бажанов! Господин М-молитвин все-таки попытается еще раз…
Я поняла, что жива, что это – не бред.
Игорь!
Почему здесь Игорь?
– Как хотите, господин Волков, но я, знаете ли, в шаманов ваших не очень верю. Все! Пошел, потом позвоните.
Похоже, Бажанов чем-то недоволен. Он всегда чем-то недоволен – и всегда спешит. Но почему здесь Игорь? И где это – здесь?
– Ну что т-там, Иероним Павлович?
– Трудно сказать, магистр. Вы же видите!
Я настолько удивилась, что открыла глаза.
Потолок был бел, комнату заливал яркий свет, хотя окон я не заметила. Зато господина Молитвина не заметить было трудно. На господине шамане был надет черный френч, поверх которого красовалось дорогое серое пальто.
– Эра Игнатьевна! Ирина!
Шаман в черном френче сгинул, надо мной склонился Игорь.
– В-вы… Вы слышите меня?
– Слышу…
Еще через минуту я поняла, что действительно слышу. Слышу – и даже могу отвечать. Могу даже привстать.
– Может, носилки? – в комнате (то есть, конечно, не в комнате – в камере) появился кто-то в знакомом камуфляже. По-моему, я раньше видела этого курносого парня, причем совсем недавно…
– Не надо. Я… Я сама.
Рука скользнула по деревянной доске (оказывается, я лежала на обычных нарах), ноги не хотели слушаться.
Игорь подскочил, поддержал.
– К-как сказал бы господин Бажанов – в-все! Пойдемьте, Ирина, скучно здесь!
У порога я оглянулась. Камера – но не та, куда меня поместили вначале. Окошко все же есть, у самого потолка, двойное стекло, решетки.
– Вы правы, Игорь. Скучновато!
Коридор был пуст. Игорь поддерживал меня под левую руку, сержант-сагайдачник (вот где встретились!) – под правую. Ноги передвигались сами, и я начала понимать, что прихожу в себя. Не убили, жива. Жива, но по-прежнему тут, во внутренней тюрьме ФСБ. Однако коридоры пусты…
– Игорь! Здесь что, революция?
Маг по имени Истр смеется. Только сейчас я замечаю: его глаза действительно чуть-чуть близорукие. Странно, ни разу не видела его в очках. И линз не носит…
– Это к г-господину Молитвину. Он у нас, так сказать, в-ветеран. А в общем, революции п-пока нет, зато весну могу обещать.
Весна встретила меня во дворе – в огромном пустом дворе, окруженном высокими серыми стенами. Громадные ворота исчезли, не осталось даже железной будки, что торчала рядом. Вместо охранника у ворот колесила пара кентавров; за плечом у одного из них висела огнестрельная штуковина, слегка напоминающая дробовик.
Все это я заметила уже потом. Солнце! Огромное, даже не мартовское – майское! – горело в самом зените. Под ногами хлюпала грязь, еще несколько дней назад бывшая снегом. Терпкий воздух казался настолько густым, что застревал в горле.
Я глубоко вздохнула. Весна! Весна – и я все-таки жива.
На плечи мне накинули пальто. Я обернулась, чтобы поблагодарить – и наткнулась на веселый взгляд знакомого сержанта. Я улыбнулась, парень взял под козырек.
Игорь, державший меня под локоть, быстро оглянулся:
– Сейчас. Г-господин Бажанов обещал оставить машину.
– Можна! – сержант вновь козырнул и, лихо шлепая по грязи, двинулся к воротам.
И тут я увидела обезьяну. Белая тварь беззвучно промчалась по лужам, метнулась к стене, пропала в сером бетоне.
Рука Игоря успела схватить за плечо. Откуда-то со стороны послышалось гудение мотора. Я закрыла глаза.
2– Все-таки я рекомендовал бы в храм-лечебницу, магистр. Я ведь не врач. Что мог, то сделал.
– Ей лучше д-домой, Иероним Павлович. Хватит с нее, так сказать, к-казенного дома.
Голос Игоря звучал слева; Молитвинский – справа. Мотор гудел, было тепло и уютно.
– Ирина! Вы слышите м-меня?
Я вздохнула. Да, как говорит господин Бажанов, все! Хватит! Обезьяны, так обезьяны!
– Я слышу вас, Игорь. Извините, глаза пока открывать не буду. Больно.
– Под лампой держали, Эра Игнатьевна?
В голосе Молитвина не было сочувствия. Так мог спросить паталогоанатом.
– Под лампой, Иероним Павлович.
– Здорово они вас! Я вовремя подоспел: вам ваши, откровенно говоря, коллеги такую мерзость вкололи…
