Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти (сборник) - Эллисон Харлан

– Но как…? – наконец, выговорил я.

– Все здесь, все, как один. И это я их поймала.

Это был самый невероятный ответ из всех возможных. Она укротила и поймала всех этих чудовищ. Я не мог в это поверить. Но Агнес заверила меня – да, она выследила их, поймала, убила, а потом поместила в музей.

– Если это музей, то для кого? – спросил я. – Кто сюда ходит?

Она очаровательно улыбнулась и промолчала.

Кто, думал я, глядя на величину этих залов и высоту потолков? Кто приходит сюда на экскурсии?

Несколько часов спустя Агнес увела меня из музея, и мы вернулись в «Рояйл Викинг». У меня все еще кружилась голова от всех этих волшебных, невозможных вещей, и мне было не до ее роскошного тела – мускулистого, но более женственного, чем у Афродиты, Елены Троянской и феи Морганы. Я не мог осознать увиденного. Это она, моя прекрасная Агнес, была охотницей, сразившей их всех. Неудивительно, что пальцы у нее сильные – ведь она привыкла держать в руках мачете, арбалет, снайперскую винтовку, болас и газовый пистолет. Она рассказала мне о своих охотничьих экспедициях, о том, как шла по следу, как убивала, как выслеживала свою дичь в далеких краях: в Петре и Ангкоре, в Теотиуакане и Тибете, в Джиннистане [133] и Мезрии [134], на Острове Черепа [135], на Мальте и Кноссе.

А потом она сказала:

– Меня очень влечет к тебе, Гордон, но я знаю, что ты попросишь меня поехать с тобой, и жить в Америке, и быть твоей женой. Не стану лгать – я схожу с ума при одной мысли, что могла бы вечно заниматься с тобой любовью, но…

На следующий день я отправился на поиски авеню Циклопов. Ты знаешь, Генри – я отлично ориентируюсь на местности, как охотничья собака. Я нашел улицу, где мы оставили машину. Узнал все закоулки, в которые мы сворачивали, даже при свете дня, и дошел до авеню Циклопов. Название улицы, разумеется, поменялось. На табличках теперь значилось «Остерлангатан», и никакого музея там не было. То есть, скорее всего, он был, но без проводника и ключа, извлеченного из кармашка летнего платья, найти его я не мог. Я ушел ни с чем и вернулся домой. Вот и вся история, за исключением пары моментов…

Во-первых, при чем тут странный доктор Фукс? Агнес прямо ничего не сказала, но у меня создалось впечатление, что она сжалилась над этим несчастным. Он любил ее и всюду ходил за ней следом. Его жизнь без нее ничего не значила, и Агнес позволила ему быть ее ассистентом. Она сказала, что он ее «находчик». Я не спросил, что она имеет в виду и что он «находит». Перед моим отъездом Джон-Генри позвонил попрощаться и сказал, что нашел пару латексных перчаток, явно принадлежавших Фуксу. Они пропитались зловонной жидкостью, похожей на пот, но сам доктор Фукс бесследно исчез, оставив огромный счет за отель, который пришлось оплачивать Джону-Генри и оргкомитету конференции.

И во-вторых… спорим, про него ты уже забыл.

Именно, Генри. Перо.

Я выдрал его из хвоста огромной птицы Рух, которую выследила и убила Агнес. Чучело птицы свисало с потолка «Музея невообразимых созданий» достаточно низко, чтобы я мог дотянуться и украсть на память перо. Думаю, что в глубине души (во всяком случае, не в глубине штанов) я сознавал, что мне не удастся заполучить этот приз, это сокровище, самую прекрасную в мире женщину – вот и украл перо, чтобы ее вспоминать. Это всё, что у меня осталось: огненно-красное перо из хвоста птицы, которая пыталась унести Синдбада-морехода.

И знаешь, почему она отказала мне, почему послала меня подальше? Я ведь не сразу сдался – я умолял, говорил ей, как нам хорошо вдвоем. Она согласилась, что это так, но сказала, что у нас ничего не получится. Знаешь почему, Генри?

Потому что я был слишком легкой добычей. Я недостаточно сопротивлялся, чтобы распалить ее охотничий азарт.

Что? Думаю ли я, что мы еще увидимся с ней?

Генри, она все время у меня перед глазами. Привычный мир, ты, университет, эти дома, и улицы, и почтовые ящики, и стакан с виски в моей руке – все это как прозрачный экран, на котором показывают кино. А позади этого экрана я вижу ее – мою прекрасную Агнес. Она сидит в плетеной рыбачьей лодке, чей парус рвется от страшного ветра, поднятого огромными крыльями птицы Рух. Хвост птицы бьет по изумрудной воде, поднимая гигантские волны. В руках у Агнес турецкая сабля, ее нефритовые глаза горят огнем, и я знаю, что у огнеперого чудища, стремящегося опрокинуть лодку, вытащить Агнес на берег и полакомиться ее плотью, шансов не больше, чем у снежка в циклотроне. Никакая глупая скотина не выстоит против этой яростной воительницы. Даже, прости за каламбур, старуха Рух.

Вижу ли я ее? О да. Я вижу ее отчетливей, чем тебя, Генри. Возможно, мой мир никогда не обретет прежней четкости после того, как я прошел по залам и галереям музея на авеню Циклопов. Но ее я всегда вижу ясно, как день.

Для глупой скотины этого видения и чертова красного пера почти достаточно, чтобы продолжать жить. Будь другом, плесни мне еще «Дэниелса», фляжка радом с тобой. А потом я, может, поднимусь в спальню и попробую поспать. Вот спасибо, Генри.

От автора:

Я всегда писал на офисных или портативных печатных машинках «Олимпия». Боб Блотч тоже. Когда Боб умер, мне достались две из его машинок, и этот рассказ напечатан на одной из них. Я закончил его 5 июля 1995 года. Работа продолжается.

Желанное ближе, чем кажется в зеркале

Беднягу этого мы нашли в куче мусора, в луже собственной крови в переулке рядом с ночлежкой «Полуночной миссии». Ботинки у него украли (были ли на нем носки – теперь и не узнать), а с ними и содержимое пустого грязного бумажного пакета, который он зажал в руках. Но ухоженные ногти были безупречны, лицо без щетины. Лет шестьдесят или старше – при первичном осмотре точнее не сказать.

Рядом стояли на коленях три молодые женщины, рыдая и воздевая руки к темнеющему небу. Собирался дождь, крупный и злой. Бродяжки в таких переулках не были бы слишком большой неожиданностью… но эти оказались отнюдь не гнилозубыми обтрепанными развалинами. Две из них помнились мне по рекламным роликам. Кажется, правильный термин – «супермодель». Вопили они так, что не слышно было шелеста шин проезжающего транспорта, и видно было, что кончиной этого старого пня они абсолютно раздавлены.

Мы натянули желтую ленту и начали собирать все, что могло сойти за вещдоки, и тут без дальнейших предупреждений небо прорвало, и мы все в миг промокли до нитки. Кровь старика смыло за пару секунд, переулок снова стал гладким, красивым, блестяще-черным. Вот тебе и следы преступления.

Мы вошли в переулок.

В нос бил запах дезинфицирующего средства и гниющего мусора. Помню, как-то в детстве, когда мы лазили по деревьям, на старом клене нашлось птичье гнездо, недавно еще обитаемое. Не знаю, жили ли в нем малиновки, вороны или кто-то еще, но пахло от него и мерзко, и беспокойно. В комнате, куда нас пустили для проведения допросов, пахло не слишком похоже, но вот эти два качества сохранились: мерзко и беспокойно.

– Лейтенант! – окликнул меня один из патрульных.

– Чего тебе?

Обычно я так не разговариваю, но никогда еще не встречалось мне такого необычного места преступления, такого тревожного стечения обстоятельств с тех самых пор, как меня повысили и перевели в убойный отдел.

– Виноват, лейтенант, но что прикажете нам делать с этими тремя дамами?

Я обернулась к ним, сгорбившимся около двери, испытывая в этот миг острую к ним неприязнь. Они были выше меня, красивее меня, наверняка богаче меня, у них не было оплывших бедер, а задницы были меньше моей, и уж куда лучше они были одеты. Размер лифчика сравнивать не стану: хоть в этом параметре я их превосходила.

– Не давайте им говорить друг с другом, а в остальном – полегче с ними. Они наверняка знамениты, а нам на этой неделе в департаменте проблем хватает.