Александр Тюрин - Полдень XXI век, 2012 № 05
Он спустился с насыпи, нашел место, где трава росла погуще, и лег. Уставился в небо; ну вот, это смысл. Светлое небо с едва оперившимися тенями облаков. Ночь наступит еще не скоро, но наступит для всех. Куда бежать?
Он заснул — кажется, на несколько секунд. Он проспал всю жизнь, потому что ночь приближалась.
И, открыв глаза, почувствовал тень на своем лице.
Бичи. Бродяги, всадники на верблюдах.
Все внутри перемешалось в кашу. Потроха и мысли. Он ехал на чьем-то сменном верблюде, и кому-то грозило отстать от каравана, если верблюд не отдохнет.
С каждым шагом верблюда жизнь седлом поддавала под зад. Бичи уклонились к северу от магистрали, где в степи протоптано было множество дорог — параллельно экватору.
Небо над головой было чистым, без следа паровозного дыма. Воздух дрожал над разогретой глиной. Никогда не слыханные запахи поднимались от земли и от цветов. Даже люди, много суток не сходившие с седла, пахли естественно, пряно и горько.
Бичи почти не говорили. Их молчание действовало, как анестезия.
Рядом ехала девушка, будто ждавшая, что он вот-вот упадет с верблюда. Готовая подхватить. В этой готовности было что-то бесконечно трогательное.
Говорили, среди бичей есть племена людоедов. А есть культурные, безобидные племена. Бичи режут друг друга в борьбе за верблюдов и к отставшим от поезда пассажирам относятся по-разному.
— Держись, — сказала девушка, непривычно, но очень понятно выговаривая слова. — Скоро лето. Мы придем за полярный круг и отдохнем.
Артем кивнул.
— Мы сходим на землю и первые сутки спим, — сказала девушка. — Потом идем добывать еду. Там холодно, ветер, на юге изрезанный берег, на севере почти сухо. И не надо никуда идти. Солнце светит всегда.
Артем зажмурил глаза и не то в бреду, не то в эйфории увидел перрон, залитый солнцем. На перроне толпились люди с цветами, кого-то встречали. В лужах отражались небо и свет. Артем спал в седле и видел мир, каким он был и, возможно, еще станет.
Я хочу остановиться, сказал он сам себе в своем сне. Я хочу остаться. Смотреть на проходящие поезда, возвращаться домой, пить чай и не бояться темноты…
Запах изменился. К терпкому и горькому добавился соленый запах железа. Артем открыл глаза, сперва в своем сне, потом сделал усилие — и разлепил веки.
Первый Утренний Экспресс стоял у заброшенного полустанка, и рабочие толпились у последних вагонов. Наверное, опять треснуло колесо.
Глина осыпалась под ботинками, пока он, задыхаясь, карабкался на насыпь. У входа в вагон курил Лукич; при виде Артема лицо его превратилось в посмертную маску.
— Там солнце никогда не заходит! — крикнула девушка.
Артем оглянулся на нее и впервые увидел: она смотрела, как
смотрит солнце на весенний перрон и людей с цветами…
Поезд тронулся.
Он рассовал свое резюме во все почтовые ящики
Михаил Успенский, Сергей Швецов
КУРЫ ДЛЯ ВОСЬМОГО
Давно это было, в 1972 году. Нас с Сергеем, студентов отделения журналистики Иркутского университета им. А. А. Жданова, послали на летнюю практику в районный центр Усть-Уда.
Мы прибыли на катере «Метеор» — 300 километров от Иркутска вверх по Ангаре. Мы были крутые журналюги, потому что приехали со своим фотоаппаратом «ФЭД-2» и пишущей машинкой «Москва» (для молодых поясняю, что пишмашинка — это такой беспроводной матричный принтер с клавиатурой). Сразу пошли на берег Братского моря искупаться и подрались с какими-то уродами. Назавтра уроды оказались местным комсомольским активом, так что пришлось пить мировую.
То было суровое время. Страна переживала очередной приступ борьбы с пьянством на рабочих местах. Поэтому в магазинах Усть-Удинского района продавался только спирт двух видов — полная бутылка и полбутылки. Это чтобы удобнее было разбавлять. Воду льют в спирт, но никак не наоборот!
Практика вышла весёлая. Много чего осталось в памяти — комната, в которой жили ровно тысяча мух, полёты на «аннушке» с вечно невменяемым экипажем, редакционный газик с испорченными тормозами, стычка с венграми-плотогонами из Ужгорода, охотничий посёлок, в котором проживало около 700 лаек, небольшой медведь на лесной дороге, районная Доска почёта, на которой красовались исключительно Шипицыны обоего пола, романы с представительницами местной интеллигенции…
А ещё мы писали — сотворили кучу рассказов и вот эту маленькую повесть. Знаток без труда увидит в ней влияние Юрия Тынянова — как раз прочитали «Малолетный Витушишников».
Наш завкафедрой, поощрявший творческие порывы, сказал: «Вещь нужная, но действие следует перенести в США». Вот так-то. Ничего переносить мы не стали, так и лежал этот текст у Сергея в архиве.
А в конце 1984 года Сергей Швецов с женой и старшим сыном погибли в авиакатастрофе. Он переезжал с северов в Иркутск, и все рукописи были в багаже…
Сергея я вспоминаю до сих пор, а об этой вещице и думать забыл. И вдруг сравнительно недавно узнал, что один экземпляр хранит московский журналист Андрей Соколов — наш общий друг и тоже однокурсник. Выпросил, перечитал… Вроде забавно…
Административное лицо господина ротмиста Штаницына,
или С лица не воду пить
У ротмистра Штаницына было мало святого. Отчасти это объяснялось чисто физиологическими причинами, а отчасти некоторою однобокостью его духовного развития: дело в том, что за всю свою беззаветную жизнь он прочёл, помимо служебных, всего две побочные книги.
Правда, от первой в памяти сохранилось только название, но и оно заняло в его голове столько места, что любой другой информации приходилось драться за каждый нейрон. Название это по своей витиеватости было подобно эпитафии на мраморном надгробии творческого работника и имело следующий вид:
«Ужастное прелюбодеяние, или Поимка государем-императором Петром Алексеевичем аглицкого посланника на спальных снастях своей аманты девицы Анны Моне, голштинския уроженки».
Второй же и последней книгой, постигнутой Штаницыным, была научная брошюра московского профессора Фишера «Описание курицы, имеющей в профиль фигуру человека, с присовокуплением некоторых наблюдений и её изображение».
С тех пор женщинам он не верил, а вот образ чудесной курицы принял близко к сердцу: что-то было в ней такое…
И ещё одно чувство согревало его жизнь. То была регламентированная Уставом любовь к государю-императору. Но, как это часто бывает, служебное незаметно переросло в личное. Уже на втором году службы он ревновал к государю всё население Российской империи, независимо от пола, возраста и вероисповедания. «Ироды!», — с ненавистью думал он и поминутно тревожился: «Ох, изведут государя!»
