Юрий Брайдер - Стрелы Перуна с разделяющимися боеголовками
— Ну, ладно вам, ладно, — прервал возмущенный гвалт Сила Гораздович. — Накинулись все на одного. Разве так можно? Что плохого он сделал? Украл, убил, предал? Человек жениться хочет, а вы его на куски готовы разорвать. Подход негосударственный. Выходит, мы зря его кормили, учили, одевали? Все с начала теперь? И кого на его место назначить? Тебя, что ли, Шишкин? Или тебя, Овечкин? Зайцев вон какой с виду умный, а ведь в автоматикой телемеханике ни в зуб ногой. Даже не знает, что это такое. Кто из вас может систему энергораспределения ракеты наладить? А? Вот видите. Незаменимых людей, конечно, нет. Не станет Пряжкина, будет кто-то другой. Определенные меры мы в свое время приняли. Да только зачем нам самим себе заботы придумывать? Взять того же Зайцева. Человек бдительный, ничего не скажешь. Только где нам столько колючей проволоки взять, чтобы в четыре кола все государство огородить? Хватит, что он в прошлом году всех гусей и уток распугал. А вдруг не прилетят они больше с испуга? Значит, ни мяса, ни пера, ни пуха! К каждой проблеме тонкий подход требуется. Тут рубить с плеча нельзя. А то раскаркались — Пряжкин то, Пряжкин се… На себя посмотрите. То обблюетесь, то обдрищетесь! Тем более, что с Пряжкиным еще ничего не ясно… Встань, сподвижник. Тебе что, в самом деле эта девка приглянулась?
— Да, — облизав пересохшие губы, выдавил Пряжкин.
— Уверен, что не шпионка она?
— Да, — прошептал Пряжкин.
— Не слышу… Громче. Шипишь, как дохлый селезень. Ну, а теперь гляди мне в глаза и отвечай как на духу: кто тебе дороже, девка приблудная или родная держава?
— Так нельзя… разделять. Родная держава есть родная держава, а… она… это она…
— Да я же не заставляю тебя прямо сейчас от нее отречься. Может, она и в самом деле без вины виноватая… Ты мне ответь на отвлеченный вопрос: что выбираешь — родину или бабу, если та и в самом деле вражеское отродье?
— Родину…
— Вот это я и хотел от тебя услышать. Если эта девка шпионка, то ясно, куда ее потянет. Сразу и выяснится, что к чему. Завтра же, не откладывая, возьми ее с собой под землю. Покажи ей все, что захочется. А потом пусть расскажет твоим людям, какая тяжелая и подлая жизнь за рубежом и какое счастье оказаться здесь. Если она злые намерения хранит, это сразу выяснится. Внимательно наблюдай за ней. Все подмечай, и слова и взгляды. Соглядатаев за тобой не будет. Возьмешь только своих людей. И решение примешь сам. Доверим ему, соратники и сподвижники?
— Доверим, доверим! — загалдели все, как будто четверть часа назад и не требовали крови.
— Завтра мы все снова соберемся, и ты, Пряжкин, скажешь правду. Если она без вины, тут же вас и обвенчаем, а если умысел имела… — Попов на секунду задумался, словно подыскивая достаточно веское заключительное слово.
— Что тогда? — спросил Пряжкин, забыв, что перебивать Силу Гораздовича так же опасно, как всуе поминать имя Перуна-Громовержца.
— А тогда свершится закон, — в голосе Попова появилось что-то такое, от чего у Пряжкина похолодело в животе. — Ты сам все знаешь. Смертной казни у нас нет, и ради какой-то девчонки вводить ее нецелесообразно. Изгоним из пределов государства и все. А теперь иди. Помни, сподвижник, мы тебе верим.
Пряжкин, еле переставляя враз ослабевшие ноги, пересек площадь и у штаба наткнулся на Пашку, который втолковывал что-то низкорослому, плосколицему человеку в оленьей кухлянке, которого придерживали за руки два амбала из пограничной стражи.
— И кто же ты такой есть? — спрашивал Пашка тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
— Никифоров я, — примирительно отвечал человек в кухлянке. — Отпусти, начальник. Моя за оленем шла.
— Нет, ты не Никифоров. Никифоров знает, как отвечать на вопросы коменданта штаба.
— Чучмек Никифоров по вашему приказанию прибыл, — бодро доложил Никифоров.
— Прибыть ты прибыл. Вижу. Да только не по моему приказанию… Где его взяли? — Это относилось уже к пограничной страже.
— В двух верстах от рубежа. Балкой гнал нарты. Чуть оленей не угробил.
— Неправда, начальник. Моя оленя не угробит. Моя оленя уважает.
— Молчи. Отвечай, что возле рубежа делал?
— То молчи, то отвечай… Злой ты, начальник. Как медведь-шатун злой.
— Если не ответишь, я твои кишки сейчас на эту дуру намотаю. — Пашка указал на Святовида.
— Моя оленей искал. Олень рубеж не знает. Олень от стада отбился, в тундру ушел. Моя искать поехал. Без оленя чучмеку Никифорову нельзя. Без оленя моя помирать будет.
— За этим задержки не будет. Предупреждали тебя, что к рубежу ходить нельзя?
— Предупреждали. Давно предупреждали. Забыл совсем.
— Палец к бумаге прикладывал?
— И палец прикладывал и крест рисовал.
— Идола целовал?
— Целовал, однако. Попробуй не поцелуй твоего идола.
— Значит, теперь не обижайся.
— Чучмек Никифоров не обижаться.
— А-а-а, это ты, — Пашка заметил, наконец, Пряжкина. — Вот, чучмек попался. Сбежать хотел. Что делать с ним будем?
— Как будто не знаешь, — ответил, занятый своими мыслями Пряжкин. — В первый раз, что ли?
— Не в первый раз. Да только все одно, не доходит до них наука. Признавайся, ведь хотел сбежать? Признавайся, ничего тебе за это не будет. Отпущу.
— Правильно. Хотел сбежать. Давно задумал.
— Почему?
— Есть нет. Табака нет. Оленей отбирают. Рыбу отбирают. Песец отбирают. Скучно жить.
— А за рубежом, думаешь, лучше?
— Там олень свободно ходит.
— Ну раз так, иди. Отпускаю.
— Пешком не дойду. Оленей отдай, нарты отдай, хорей отдай.
— Ничего себе! — делано удивился Пашка. — Олени не твои. Олени государственные. Воровать не позволю.
— Оленя не государство рожал. Оленя важенка рожала. Нарты я сам делал. Хорей сам делал.
— Бес с тобой. Нарты и хорей бери, а оленей придется оставить.
Несколько минут они молча стояли друг против друга, по разному одетые, но удивительно схожие обликом — оба коренастые, узкоглазые, кривоногие.
— Ладно, начальник, — сказал наконец Никифоров. — Пойду, однако. Путь не близкий. Не обижай моих оленей.
— Э, братец, это еще не все. Кухлянку снимай.
— Кухлянку моя жена шила.
— Жене, значит, и вернем.
Никифоров кряхтя стащил меховую одежду и остался в каких-то жуткого вида полуистлевших портках. На лице его не отразилось ровным счетом никаких чувств.
— Исподнее, так и быть, тебе оставим, — сказал Пашка. — Срамить не будем. Счастливого пути.
— И тебе счастливо оставаться, начальник. — Босой и голый человек с синей нечистой кожей повернулся к ним спиной и вприпрыжку устремился в тундру. — На небесных пастбищах свидимся.
