Автор Неизвестен - Без названия
Хотя, — кто его знает… Смотри сам.
Да, у нас на днях восстановили в Литинституте одного преподавателя (его попросили уйти два года назад, но сейчас студенты-старшекурсники добились у нового ректора его возвращения), — так вот. Это доктор философских наук Куницин. Слышал ли ты что-нибудь о нем? Дело в том, что вчера в общежитии в «клубе молодого литератора» (есть у нас такой!) была встреча с ним. Так вот, — он занимается космологическими проблемами параллельно со своими философскими трудами. Очень, очень, умный. Прекрасно знает научные труды Циолковского, Ефремова.
Так же очень хорошо (!) знаком с трудами Козырева о времени и о пространстве. (Помнишь, ведь ты говорил о нем…)
Еще говорил о неком французском ученом — Филиппе де Шардене. (Слышал ли ты о нем что-нибудь?)
Вообще — все было довольно смело. И не только просто смело, но и умно. То есть то, что он говорил — все можно было понять вполне, но каждый в каком-то своем свете. Одним словом пересказать, конечно, невозможно…
Ну, а Москва… — есть Москва. Я тут бегаю, пытаюсь ускоренно впитывать высокую культуру, которой так недоставало там, у себя в провинции. А ведь сколько тут пробудешь — тоже неизвестно. Гарантии нет, что не вылетишь сегодня-завтра по какой-нибудь причине. У нас с курса уже одного успели отчислить — был задержан милицией в Москве — пьяный. И все…
Такие вот дела… Так что я и спешу…
Да, — слышал ли об Еремее Парнове — он занимается Тибетом, Гималаями, путешествовал много. Страну Шамбалу искал. Если слышал — что думаешь об этом?
Был на днях на выставке картин Николая и Святослава Рерихов. Очень сильно. Так у Николая Рериха тоже есть картины, навеянные Шамбалой…
Хотя, что об этом говорить в письмах. Надо, конечно, разговаривать.
Напиши, Сергей — как у тебя? Как работа? Чем занимаешься? Как с творчеством? Что нового? Когда приедешь?
Пиши, давай не ленись.
До свидания!
Твой друг, Юра Божив».
Это письмо мне очень помогло отключиться от окружающей меня обстановки, ведь я находился в областном кинопрокате, сидел в суматошном коридоре на мягкой, обтянутой дерматином лавке, а рядом со мной, будто коряга на берегу, мужчина, в грязных сапогах и в пиджаке, с галстуком красного цвета на фоне темно-синей рубашки; он постоянно пытался исподтишка заглянуть в текст письма. Этого мужчину я видел впервые, видимо, приехал из какого-то села…
Я ожидал своей очереди на прием к методисту кинопроката, надо было утвердить репертуарный план моего кинотеатра на следующий месяц. После прочтения письма, как ни приятно мне было поразмыслить на близкие, дорогие мне темы, упомянутые другом, все же пришлось вернуться к реальности! Через несколько минут мне предстояла стычка с методистом.
С некоторых пор он меня невзлюбил!
Дело в том, что с Палычем за последнее время у меня произошел ряд конфликтов, а здесь, в областном кинопрокате, его, как говорится, каждая собака знает. Они его даже почетными грамотами не раз награждали.
Как только начались конфликты, меня, как это принято в бюрократических кругах, принялись учить уму-разуму, послушанию: фильмокопии получать кинотеатр стал отвратительные, низкой категории, да и сами фильмы ставились в план завалящиеся, не кассовые; уповалось на то, чтобы я подошел к Палычу, с которым не разговаривал, и, унизившись, попросил бы его посодействовать, замолвить словечко в кинопрокате, заменить завалявшийся фильм на хороший, кассовый… Премию кинотеатр не получил впервые за много лет. Прежние директора были более покладистые, и даже, как я случайно узнал, ставили Палычу коньяки за услужливость, но мне это было противно, и я не носил цветы и шоколадки в кинопрокат! Сотрудники кинотеатра смотрели на меня уже косо — ведь их ударили по карману! Зрители после сеансов — отплевывались…
И всем было невдомек, что плохой звук и рваное изображение во время сеансов на экране и невыполнение плана — это всего лишь бюрократические курсы послушания, курсы по раздавливанию личности директора…
Я чувствовал уже тогда, что с каждым днем все настойчивей увлекаюсь мистикой. Я уже начинал догадливо сопоставлять, что чем больше я углубляюсь в сокровенные науки, тем больше на меня обрушивается какое-то злобное негодование мира сего! Меня обругивают, поучают, я все больше и чаще встречаю раздраженных людей, у меня все время что-то ломается, не получается, не устраивается, я порою начинаю задыхаться без одиночества, которое необходимо в определенной дозировке каждому нормальному человеку, вокруг бурлят какие-то пустяки, за руки и за ноги держут меня, удерживают, не отпуская туда, куда я хочу, они заставляют меня бесцельно двигаться, говорить, кричать, раздражаться, озлобляться, но самое страшное, что я все чаще спотыкаюсь на ровном месте, и это становится злорадной нормой для окружающих! Порою мне уже кажется, что люди мне делают гадости специально, с каким-то тайным смыслом и наслаждением!
АЛКОГОЛИК
Я шел из кинопроката грустным, в кинотеатр ехать не хотелось, и я медленно пересекал осенний парк. Ярко-желтые листья вспыльчиво шуршали по асфальту аллеи, шарахались прочь от моих ног. Я пришел на закравшуюся под нависший козырек кустарника скамейку и, словно обняв ее за широкие плечи, раскинул руки в стороны. Всем телом облегченно откинулся я на деревянную спинку и зажмурился…
На улице еще было довольно тепло, но уже ощущался едва уловимый запах изморози. Чувствовалась и скрыто переживалась неотступность приближения зимы, как чувствовалась и переживалась неотступность приближения моей встречи с Наташей…
После того моего единственного посещения Наташи в больнице я больше ее не видел. Недавно через уборщицу я узнал, что Наташа выписалась домой. Но как мне теперь с ней свидеться? Не забыла ли она меня, да и нужен ли я ей?… Если бы не этот непредвиденный карантин в больнице! Сколько же я раз хаживал взад и вперед под окном ее палаты. А потом замотало меня. Мир вокруг, действительно, словно взбесился! Все мешает и злит, норовит вывести из себя, из духовного равновесия…
Однако я определенно сознаю, что Наташа, как и я, тоже полна ожидания встречи.
Вика все чаще приходила ко мне домой, и мы проводили утренние часы с нею в постели. Но все же я не забывал о Наташе, она неотступно присутствовала в моем сознании. И совесть все чаще заедала меня: я не хотел потерять Вику, но я не мог и забыть Наташу! Случалось, что я неожиданно ускользал от Викиной ласки, взамен говорил какую-то чепуху, ссылался на плохое настроение или на торопливость каких-нибудь служебных обстоятельств, требующих моего безотлагательного присутствия.
