Михал Айваз - Белые муравьи
– Я также осознавал, что, даже если бы сведения из энциклопедии оказались применимы и к нашему миру и мне бы удалось разузнать об инструменте побольше, толку от этого было бы чуть. Это бы только означало, что инструмент и есть та вещь, которую колдун носил в кожаном мешке в джунгли, собираясь охотиться на муравьев. Судя по тому что рассказывал этнограф, такой инструмент был всего один и он сгорел вместе с хижиной колдуна; едва ли я смог бы самостоятельно сделать новый инструмент.
– Однако если верить тому, о чем говорила энциклопедия из игрового автомата, а именно – что музыка этого инструмента может парализовать муравьев, то не содержится ли вся сила в мелодии, а не в инструменте, на котором ее играют?
– К сожалению, нет. Сразу после возвращения из загорода я побежал в свою библиотеку; левой рукой я наигрывал на гребешке музыку, а правой пытался поймать муравьев, но сама мелодия на муравьев не подействовала. Я только заметил, что, прежде чем тигр распался, муравьи на долю секунды заколебались, как будто вспоминая о чем-то. Но я не оставлял попыток, я потратил кучу денег на всевозможных музыкантов, которых я нанимал, чтобы они сыграли на разных инструментах перед тигром с зелеными глазами определенную мелодию. Однако эти странные концерты не принесли результата. Музыканты с удивлением глядели на большое белое животное – они думали, что это скульптура, а у меня не хватало смелости заранее рассказать им, в чем дело; они с изумлением наблюдали, как во время их игры я подкрадываюсь к тигру на цыпочках со специальным приспособлением в руках и пытаюсь вынуть ему глаза. Когда после этого тигр расплывался, они обычно не выдерживали, бросали игру и в ужасе бежали из квартиры, налетая на мебель и путаясь в портьерах; я гнался за ними, ловил их в дверях или на лестнице и умолял вернуться и сыграть мелодию еще раз.
Спустя какое-то время мне стало понятно, что одной мелодии недостаточно, чтобы удержать тигра в целости. Необходимо было найти музыкальный инструмент, который описывала немецкая энциклопедия. Каждый день я ходил в университетскую библиотеку и пытался найти в книгах какое-нибудь упоминание о нем. Я прочел сотни страниц, но не встретился ни с малейшим намеком на то, что такой инструмент и в самом деле существует. Я снова потерял надежду. Когда однажды днем Сильвия проснулась, она была более молчаливой, чем раньше, и смотрела на меня со страхом. Сначала она не хотела объяснить мне, что ее пугает, но потом рассказала свой последний сон. «Мне снилось, что я проснулась в этой квартире, – говорила она, – и увидела, что на ночном столике у постели стоит стакан с зеленой жидкостью. Ты пришел ко мне и сказал, что тебе наконец удалось получить сок муравьев. Я выпила стакан до дна и ощутила необыкновенное счастье. Я попросила тебя пойти со мной погулять по городу. Мы шли вниз по Виноградскому проспекту, на фасадах домов лежал солнечный свет. Мы прошли Вацлавскую площадь, купили фрукты на Гавелском рынке и перешли по Карлову мосту на Малую Страну. Ты предложил отправиться на Петршин. Мы поднимались по тропинкам между деревьев, и возле ресторана „Небозизек" ты сказал мне, что нам надо немного отдохнуть. Мы сидели у белого круглого столика, я пила сок и смотрела на город, залитый солнцем. Вдруг на горизонте над жижковской телебашней вынырнула голова моржа высотой в несколько километров, на город легла тень. Я вскрикнула от ужаса, схватила тебя за руку и заглянула тебе в лицо, но увидела на нем злую усмешку. „Смотри же на город, отсюда прекрасный вид", – посмеивался ты и силком поворачивал мою голову. И люди, которые сидели за соседними столиками, смотрели на меня и радостно улыбались. Я поняла, что мое пробуждение не было настоящим, что зеленый сок – это образ из сна. Я кричала от отчаяния, но официанты схватили меня, затащили в ресторан и поволокли по темным коридорам в другие ужасные края и темные дома». Сильвия не верила, что и это ее пробуждение – не сон. Она все время со страхом смотрела мне в лицо, боясь, что на нем появится злая ухмылка, что оно превратится в морду чудовища. «Это я, не бойся, это действительно я», – непрерывно повторял я, хотя и знал, что мои уверения бессмысленны. Она встала и пошла к двери, но боялась повернуть ручку, она держалась за нее и, прижав голову к косяку, говорила: «Я боюсь, что, когда открою дверь, увижу бесконечную пустыню или поле холодных огней; боюсь, что за дверью стоит злой кенгуру, который преследует меня на глазах у многочисленных прохожих; он все время ходит за мной и иногда кусается, вся моя одежда пропиталась кровью, но никто из людей на улице мне не помогает, зато кенгуру норовит погладить каждый». Я отворил дверь – за ней была кухня, там не было никакого животного, но Сильвия так и не избавилась от страха: ведь за кухней было еще много других дверей, много стен и углов и из-за каждого могли вынырнуть унылые пейзажи и жестокие звери.
Вдалеке по железнодорожному мосту проехал поезд, свет его окон мигал между металлическими прутьями решетчатого заграждения.
– Однажды я снова провел целый день в университетской библиотеке. Вечером я зашел в буфет у главного входа и купил картофельный салат с рогаликом. Оглянувшись в поисках места у столиков, я увидел, что в углу сидит мой бывший однокурсник с философского факультета. Я не видел его с тех пор, как мы закончили университет, но время от времени встречал его имя, потому что он опубликовал несколько философских работ. Его удивили книги по музыке, которые я взял домой, чтобы там проштудировать, и я поведал ему о работе в кратере вулкана, об усыпляющем растении, о белых и зеленых муравьях и об игровом автомате в деревенском ресторанчике. Я сказал ему, что упорно ищу следы музыкального инструмента, хотя и не верю уже в его существование. Бывший однокурсник задумался, а потом проговорил: «Слушай, а я ведь читал где-то о таком музыкальном инструменте». Я пристал к нему с расспросами, и он изо всех сил напряг память, пытаясь вспомнить; он перебирал десятки книг, которые прочел, но ни в одной из них вроде бы не говорилось о музыкальном инструменте из вараньей кожи. Когда мы прощались, он утешал меня и обещал непременно вспомнить; потом я звонил ему по нескольку раз на дню – он искренне хотел мне помочь, и казалось даже, что он только об этом и думает, но ему все не удавалось пристроить на надлежащее место туманную цитату о музыкальном инструменте.
Шли дни, и я снова стал терять надежду. Но однажды в три часа ночи меня разбудил телефонный звонок. Это оказался мой однокурсник, который возбужденно рассказал, что ему приснился сон, в котором он был экскурсоводом в замке Глубока. Замок посетила группа молчаливых и неприветливых туристов. Четверо из них несли на брезенте мертвого тапира, которого они отказались оставить перед экскурсией в холле замка. Все надели войлочные тапочки и заскользили по натертым до блеска полам просторных комнат. Мой однокурсник пытался рассказать что-то о достопримечательностях, мимо которых они проходили, но туристы не скрывали, что все это их не интересует и что они хотят закончить осмотр как можно скорее. Они скользили в своих тапочках все быстрее и быстрее, даже те, что несли тапира, не отставали; мой однокурсник не поспевал за ними и, напрягая все силы, скользил в хвосте группы. Перед ним бежала дама в длинном вязаном шарфе, обмотанном вокруг шеи; шарф этот реял за ней в сквозняках коридоров и залов, бахрома на концах щекотала его лицо. Когда они скользили по покою, где висела картина эпохи рококо, изображающая группу музыкантов в напудренных париках, женщина в шарфе обернулась и недовольно сказала моему однокурснику: «Франц Брентано ошибается, утверждая, что отзвучавший тон музыкального произведения в следующий момент просто обновляется первоначальной ассоциацией». Однокурсник проснулся и осознал, что слова, которые он только что слышал, – из «Лекций к феноменологии внутреннего сознания времени» Гуссерля. И тут же вспомнил: о странном музыкальном инструменте он когда-то читал в одном из примечаний к тексту «Лекций». Примечание относилось к пассажу, где утверждалось, что при слушании мелодии последующий тон отмечен определенным ожиданием, базирующимся на характере предыдущих тонов. В примечании говорилось, что Гуссерль в своем настольном экземпляре «Лекций» именно возле этих фраз написал на полях карандашом: «Tardas Schallplatte». Комментатор ссылался на свидетельство Людвига Лангребе: по словам последнего, в Праге Гуссерль, читавший в 1935 году лекцию на философском конгрессе, встретился с семьей своего двоюродного брата из Простейова. Брат был на двенадцать лет моложе философа и отличался неугомонным и авантюрным характером. В пятнадцать лет он убежал из дома и нанялся в Гамбурге юнгой на трансокеанский корабль; он объездил весь мир как моряк, торговец, а впоследствии – корреспондент британских и немецких газет. Он хорошо знал Индию и некоторое время был советником индийского вице-короля. После окончания Первой мировой войны, когда ему было уже за пятьдесят, этот человек вернулся в Чехию и поселился в Праге. Он женился на чешской девушке, почти на тридцать лет моложе его; они тихо жили где-то на окраине города и растили сына по имени Ярослав. К тому времени, когда Гуссерль приехал в Прагу на философский конгресс, его кузен уже два года как умер от последствий болезни, которую перенес в тропиках, но философ встретился с его женой и четырнадцатилетним сыном. Ярослав с гордостью демонстрировал дяде экзотические сувениры, привезенные отцом-путешественником, и даже дал послушать граммофонную пластинку, которую тот записал на каком-то острове. Это была таинственная мелодия, не предназначенная для ушей непосвященных; колдун позволил послушать и записать ее на пластинку брату Гуссерля за то, что тот сохранил ему жизнь – отец Ярослава хладнокровно выстрелил в леопарда, который спрыгнул на колдуна с дерева и вцепился клыками ему в плечо. Музыка была необычна тем, что в ней встречались совершенно неожиданные переходы от одного вида звуков к другому, и Гуссерль якобы упоминал об этой музыке в разговоре с Лангребе как о примере ситуации, когда все ожидания постоянно не оправдываются и когда в конце концов не остается почти ничего, кроме чистой временной последовательности. Потом однокурсник говорил, что в минуты, когда абсурдные изменения разбивают все привычные связи, обнажается сама ткань времени, последняя неуничтожимая ткань мира, скрытая в другое время под слоем привычных связей. Я помню, он сказал, что именно тогда мы внезапно чувствуем аромат времени как такового. Повесив трубку, я встал с постели и принялся ходить по комнате, слабо освещенной ночником. Потом я долго стоял у окна и смотрел на темный парк, где между кустами проглядывал холодный свет фонарей. Слова моего однокурсника давали мне то, чего я и не смел ожидать: надежду, что звук музыкального инструмента, возможно, сохранился, даже если сам инструмент и превратился в пепел.
