Илья Верин - «На суше и на море» - 70. Фантастика
— Знаю, — сказал Согор. — Извините меня, — он повернулся к внуку, — этой ночью на побережье я нечаянно подслушал ваши тайны.
Лицо Марка вытянулось. Согор пошел в дом.
— Там дядя Яков, — слабо крикнула Оля. — Он ждет тебя со вчерашнего вечера.
Крепов, сгорбясь, сидел в кабинете у стола. Увидев Согора, вскочил, потирая щеку.
— Вздремнул в твоем кресле. Ты из Совета?
— Из леса.
Крепов сокрушенно качнул головой. Согор молча стоял, не отходя от двери. Ему не хотелось говорить сейчас даже с Яковом. Тот вопросительно смотрел на друга.
— Пришел выразить соболезнование?
— Нет, Александр, — медленно и очень уж отчетливо сказал Крепов, — не успокаивать тебя пришел, а… — Он запнулся. Криво усмехаясь, докончил: — добивать.
— Вот как? — сдвинул брови Согор. — Уж не для того ли привез и Рахманова?
— Гм… Что ты думаешь о Рахманове?
— Хочешь знать, может ли он стать моим преемником? — бесстрастно спросил Согор. — Да, может.
— Так оно и должно быть, — словно рассуждая про себя, пробормотал Яков. — Конечно, он — это не совсем ты. Организм иной…
Согор пересек комнату, опустился в кресло. Горько спросил:
— Для чего ты говоришь это мне?
Крепов, невысокий, порывистый, заметался от окна к двери и обратно, раздраженно бросая колкие слова, точно давняя преграда рухнула в нем:
— Согор — гениальный мыслитель! Согор — величайший философ! Все привыкли к этой истине. Но появляется юноша и говорит: не согласен. Каково?
— Яков, знаю… ты можешь быть беспощадно злым. Но зачем же теперь?
Крепов споткнулся на ровном месте, застыл. Помолчав, спокойней и мягче продолжал:
— Мне часто вспоминается наша юность, Александр. Не иначе — старею, а?
(Значит, тоже, как и Согор, думал о старости.)
— Ты и тогда — помнишь? — был всюду первым. И в то время ты… подавлял всех мощью своего ума.
Согор пожал плечами и не ответил.
— Со мной ты был особенно добр, — вновь забегал по комнате Крепов. — Когда я, побежденный тобой на философском диспуте, тупо твердил, что не может быть человек постоянно прав, что это неестественно и ошибаться должно всякому, что, наконец, путь познания всегда идет через противоречия и ошибки, ты соглашался. И продолжал быть «самим собой» — Согором непогрешимым! Нет, это сильнее тебя… Не припомню, чтобы за годы нашей дружбы ты хоть раз сказал, что в чем-то неправ. Ты незаметно стал сверхчеловеком. И знаешь, это трагедия — для тебя и всех нас!
Согор нетерпеливо хмурился. Крепов не хотел замечать.
— Саша, будь ты весь, до последнего атома, создан из разумного и доброго — все равно это страшно. Не может быть человека непогрешимого! Не может быть учения, созданного одним человеком и даже многими людьми, которое было бы верно «и днесь, и присно, и во веки»! Когда-нибудь ты должен был бы начать ошибаться. И чем позже это случилось бы, тем хуже. Твои ошибочные решения большинство принимало бы как единственно верные. Кто же станет возражать против сказанного Согором! Настало бы время (а может, оно давно настало?), когда миллионам людей пришлось бы тяжелой ценой расплачиваться за святую веру в тебя. Согора можно спасти от него самого, лишь доказав, что и он способен противоречить себе.
— Вчера я уже слыхал эти слова. Но никак не думал, что их автор ты.
Крепов, остановясь посреди комнаты, разглядывал Согора так, будто впервые увидел его в ином, необычном измерении.
— Рахманов… ты совсем не знаешь его… — Крепов сказал это, как бы подбирая слова.
— Опять Рахманов! Какое мне до него дело! Ты слышал мое мнение — что же еще?
— Я должен тебе кое-что рассказать.
Согор махнул рукой.
— Это касается тебя, — настаивал Яков. — Однажды в нашем институте погиб молодой ученый, необычайно одаренный. Погиб трагически.
— Тот, что тайком ставил опыты над своим мозгом и погубил его?
— Помнишь? Он хотел сделать управляемой область подсознания. Юноша этот был талантливее на порядок или два любого из нас. Мы не могли смириться с тем, что его больше нет. Тогда мы решились на операцию по пересадке мозга…
— Вот как? И этот ученый стал?…
— Он стал философом. Конечно, это был совсем не выход. Но еще задолго до того случая мне не давала покоя одна мысль…
— Бедняга! Ты никогда не рассказывал о нем.
— Мы держали втайне эту историю.
Согора взволновала трагедия Рахманова. Вся его неприязнь к сопернику сразу исчезла.
— Но он мало потерял от такой… операции, — удивленно сказал Согор. — Как вам удалось?
— Ему дали копию мозга другого человека. Лучшего мозга планеты…
— Копию? Жаль, что я мало знал об этих ваших экспериментах. Чью же копию?
— Твою, — отчетливо сказал Крепов.
Согор вздрогнул.
— Погоди осуждать, Саша. Пойми… — Яков смотрел умоляюще.
— Как это случилось? Когда?
— После…сской неудачи. Вспомни.
Согор помнил. Пятнадцать лет назад он присутствовал на полигоне при первой отправке корабля в антипространство. Окончилась она катастрофой. Согор в числе немногих уцелел, но долго лежал в клинике Крепова, находясь на грани между жизнью и смертью.
— Мы тогда очень боялись за тебя. Надежды-то почти не было. После третьей операции приняли решение снять с твоего мозга копию. Потом…
— Двойник… — прошептал Согор посеревшими губами. Крепов опустил голову. Растерянно звенел комар, заблудясь в углу. Молчание становилось невыносимым. Согор резко встал, направился к выходу.
— Где он? — спросил, не оборачиваясь.
— Остановись! — сказал Крепов. — Вы не увидитесь больше никогда.
Согор с исказившимся от гнева лицом повернулся и впервые за этот день глянул другу прямо в глаза.
— Что ты с ним сделал, безумец?
Крепов ответил укоризненным взглядом.
— Прости… Но ты… ты…
До боли сцепив руки за спиной, Согор отвернулся, стал смотреть в окно.
— Андрей прилетал сюда вчера, чтобы проститься с Олей, — сказал Крепов. — Он уже далеко.
— Рахманов мор бы стать… председателем Совета, — глухо вымолвил Согор.
— Нет. Он сказал мне, что Харнар — его новая родина и ей он отдаст все. Правы «неистовые» или нет — покажет время, — так он велел передать тебе.
«Может, в другом мире я отыщу и свою „стезю“», — возникли в уме слова Марка. И затем вновь тот — саркастический голос:
«Двойник исчез. Ну, а я? Как ты решил насчет меня?»
…Желторотый воробей, покачиваясь на упругой ветке рябины, настороженно разглядывал понурившегося седого человека. Потом задорно чирикнул что-то свое, вспорхнул и полетел прочь.
