Николай Коротеев - «Мир Приключений» 1977 (№22)
— Ничего, брат. Держись.
И Колька держался. Он больше не плакал. И не потому, что поутихла боль воспоминаний, а потому что он, собрав все свои силы, сумел запрятать ее внутрь. И может быть, именно оттого, что Колька боялся, как бы эта боль не вырвалась наружу, он стал сосредоточенным, даже суровым, сразу как-то повзрослел. Только к Семену Никифорову он относился с той сдержанной лаской, которая присуща подросткам.
Эскадренный миноносец «Стремительный» восьмые сутки охотился за вражескими транспортами. За это время он потопил два, но Колька этого не видел, оба раза проспал: вражеские конвои ходили теперь ночью. Он был страшно огорчен тем, что не видел, как тонут вражеские корабли, и дядя Семен обещал в следующий раз обязательно разбудить Кольку.
А пока он осваивался с жизнью на корабле. Его часто зазывали в кубрики, угощали кто чем может: то куском сахару, то свиной тушенкой, то невесть откуда взявшейся шоколадкой. И все, как правило, старались посвятить его в премудрости своей флотской специальности.
Например, главный боцман, старшина первой статьи Калистратов, показал, как вязать беседочный узел и двойной рыбацкий штык, как делать оплетки и восьмеркой наматывать на кнехты швартовые. Но Кольке больше всего нравилось, когда Калистратов разучивал с ним всякие мелодии на боцманской дудке. Эта дудка всегда висела у главного боцмана на груди и, перед тем как подать какую-нибудь команду, он высвистывал определенную мелодию. Сигналу на обед соответствовала одна мелодия, подъему — другая, авралу — третья. Если Колька путал их, Калистратов спокойно поправлял его и объяснял попроще:
Вот соображай: сигнал «Начать большую приборку». Что мы прежде всего делаем во время приборки?.. Верно, скатываем и драим палубу деревянными торцами и битым кирпичом. Так вот, если на эту мелодию наложить слова, то получится: «Иван Кузьмич, бери кирпич — драй, драй, драй». Запомнил? Ну попробуй.
И верно, со словами мелодия запоминалась легче, и Колька тут же воспроизводил ее на боцманской дудке.
Дудки полагалось иметь и вахтенным, и дневальным в кубриках, и еще кое-кому, но такой дудки, как у старшины первой статьи Калистратова, ни у кого не было. У всех были никелированные, казенные, а у боцмана — серебряная, собственная. Досталась она ему в наследство от его предшественника еще до войны, когда Калистратов служил в Севастополе.
— А моему предшественнику главному старшине Кондратенке она досталась тоже в наследство от его предшественника. Может, она уже в пятнадцатые руки переходит. А сделал ее матрос-инвалид Колокольников. Ему еще при адмирале Нахимове во время войны с турками обе ноги оторвало. Без ног, понятно, служить на корабле невозможно, а душа-то у Колокольникова никак не могла оторваться от флота. После ранения он остался жить в Севастополе, часами сидел на берегу, смотрел на корабли и тосковал до самой крайности. С кораблей до него доносился перезвон склянок, пересвист дудок, слова команд, и еще больше начинала тосковать душа матросская по морю.
Долго ли это продолжалось, не знаю, только однажды Колокольников склепал из чистого серебра такую дудку, какой еще не бывало. Может, вот эту самую, а может, и другую, потому что после этого он еще много дудок сделал по заказу и тоже из чистого серебра. Разошлись эти дудки по всем морям и океанам, и заговорила в них душа матросская серебряным голосом, призывая моряков к верности флоту и флагу.
Посчитай, боле ста лет с тех пор минуло, а вот Колокольникова на флотах помнят, потому как он в эти дудки свою душу матросскую вложил… Вот так-то, Колька. И это вовсе не диво какое-нибудь, а в любом деле так. Если человек отдает этому делу всю душу, он останется в памяти людей надолго, потому как присутствие его души будет долго еще ощущаться… И эту дудку я передам только тому, у кого душа будет боцманская. Может, и тебе, если приверженность к нашему делу обнаружишь, — пообещал Калистратов. И, подумав, ревниво добавил: — Разве что Тихонов переманит.
Радист матрос Тихонов, и верно, частенько зазывал Кольку в свою рубку. На людях сердитый и мрачный, Тихонов совершенно преображался в радиорубке. Не то чтобы становился веселым или ласковым, нет. Но в нем происходила какая-то неуловимая перемена, после чего он делался спокойным, с лица стиралось обычное мрачное выражение и появлялась деловая сосредоточенность. Он ничего Кольке не показывал и не рассказывал, а просто усаживал рядом на привинченную к палубе вертящуюся табуретку с круглым сиденьем и работал. Потрескивали в приемнике и передатчике лампы, из наушников доносился писк морзянки, обрывки голосов и музыки, треск грозовых разрядов, чье-то тягучее завывание.
Тихонов, если нечего было передавать, быстро отстраивался от помех и ждал. Иногда это ожидание длилось и десять минут, и полчаса, и час. Больше Колька не выдерживал и уходил, ловя на спине упрекающий взгляд Тихонова и жалея его.
Веселее было, когда Тихонов передавал, особенно открытым текстом. «Валун», «Валун»… — звал он. — Я — «Ветер». Как меня слышите? Прием». Если «Валун» отвечал быстро, Тихонов подмаргивал Кольке: мол, порядок. Если не отвечали долго, Тихонов тоже не огорчался, а терпеливо повторял позывные до тех пор, пока не дожидался ответа.
Но после потопления двух немецких транспортов Тихонову разрешили работать только на прием, а передавать что-либо запретили. Тихонов объяснил Кольке, что немецкое командование встревожилось и хочет найти эсминец, поэтому нельзя работать на передачу, а то немцы засекут радиостанцию, узнают координаты эсминца, пошлют самолеты или подводные лодки, чтобы потопить его. Сообщил также, что поэтому на эсминце сейчас усиливается противолодочная и противовоздушная оборона.
Колька жалел Тихонова и поэтому заходил к нему. Сейчас в радиорубке стало совсем скучно, но Колька по-прежнему заглядывал туда. Правда, долго там высидеть не мог.
Радиорубка была рядом с ходовой рубкой, и Колька нет-нет да и заглядывал туда, особенно когда на руле стоял матрос Марченко. Тот ему объяснял рулевое устройство, показывал, как пользоваться компасом, как удерживать корабль, чтобы он не рыскал на курсе.
— Хочешь быть рулевым?
Кольке не хотелось обижать Марченку, но он все-таки сказал откровенно:
— Не, я лучше сигнальщиком. Как дядя Семен.
СЕМЕН НИКИФОРОВ
С Семеном Никифоровым у Кольки были особые отношения. Пожалуй, сигнальщик был с Колькой строже, чем другие моряки, но и заботливее и добрее. И Колька был с ним ласковее, чем с другими, слушался его во всем.
Если Семен заступал на вахту, Колька надевал его старый бушлат, тоже карабкался на сигнальный мостик и не сходил оттуда до тех пор, пока не сменялась вахта. С мостика было видно, как кипит за кормой вода, как от форштевня, словно гигантские усы, разбегаются две большие полны. Люди на палубе кажутся маленькими, коротконогими, забавно смотреть, как они передвигаются.
