Еремей Парнов - Собрание сочинений в 10 томах. Том 9. Пылающие скалы. Проснись, Фамагуста
Лишь однажды промелькнула в разъеме между многоэтажными постройками чешуйчатая, с загнутыми углами крыша.
— Ой, что это? — радостно вскрикнула Лебедева, успев схватить глазом какие-то пестрые устрашающие личины и колючие драконьи хребты.
— Музей, — односложно ответил шофер.
— Бывший дворец государственного оракула, — пояснил Северьянов и вдруг добавил просительно: — Но на совещании ты все-таки появись.
VIII
Сквозь сон Рунова слышала, как пробили склянки в домике водолазов. Она долго следила, как ползут по стенам лунные тени. Потом окна стали понемногу светлеть, и обозначились узорно вырезанные листья дуба. Накопившаяся усталость сладкой ломотой ощущалась в теле, но спать не хотелось.
Она нехотя вылезла из спального мешка, натянула просохший за ночь купальник и ступила на мокрые от обильной росы доски веранды. Над водой еще висела дымка. Нарисованный на фасаде лабораторного корпуса огромный красный кальмар, обвивающий химическую колбу, — герб станции, едва угадывался темным расплывчатым силуэтом.
До начала «торжища», как называли здесь разбор собранных водолазами морепродуктов, оставалось еще два часа. Нужно было успеть искупаться и закончить просмотр альбома Сережи Астахова, описавшего четыреста видов диатомей. Фотографии он сделал отличные, но в определении, особенно по части систематики, допустил множество досадных ошибок. Умолчать о них Рунова никак не могла и потому вся исстрадалась, подыскивая наиболее деликатные, щадящие самолюбие формулировки. Сережа ей нравился. Он был чутким и совестливым парнем, прекрасным руководителем, добрым товарищем и все такое. И руки у него были золотые, и терпение завидное. Словом, все при нем. Недоставало лишь самой малости: эрудиции и таланта, но на весах науки эта малость решала все. «А может, не все?» — спрашивала себя Светлана Андреевна. Ведь столько посредственностей достигли на ее глазах высших ученых степеней! Знавала она и таких деятелей, которые во всем, что хоть чуточку выходило за узенькие рамки специализации, выказывали себя обыкновенными примитивами. Зато в своих тщательно выгороженных научных сотах достигали завидных высот.
Научный сотрудник — профессия массовая. Нечего удивляться, что среди ученых не так много по-настоящему умных людей. Как бы этого хотелось. И вообще ум и талант понятия, часто не совпадающие, а эрудиция — дело наживное, хватило б терпения. Но ведь есть же, черт возьми, нечто такое, что сразу бросается в глаза? То, что отличает настоящую повесть от убогой жвачки, настоящую научную работу от оформленных по всем правилам, но никому не нужных сообщений, заполонивших научную периодику?
«Нет, Сережа, в сущности, ничем не хуже многих, — убеждала себя Рунова. — И вообще, кто дал мне право судить его высшим судом?» — спрашивала она отстраненно, сознавая в глубине, что есть у нее такое право, как есть оно у каждого подлинного профессионала, который не только владеет всеми приемами ремесла, но и гордится им.
Налив в рукомойник воды из дождевой кадки и ополоснув лицо, Светлана Андреевна окончательно решила, что ограничит свой отзыв только конкретными поправками. И чтобы избавиться поскорее от нависшего гнета, решила пренебречь утренним купанием. Поставила чайник, схватила непрочитанные листы и прилегла на оленью шкуру. Ласковое шелковистое касание лишний раз напомнило ей, сколь многим обязана она хозяину этого дома.
Снимки, выполненные с увеличением до полутора тысяч, были наклеены лишь на одной стороне листа. Переворачивая страницу за страницей, Рунова то и дело встречала карандашные наброски на чистой стороне. По ним можно было проследить всю эволюцию бунгало. От первого замысла и фантастической программы-максимум до тщательно разработанных чертежей того самого милого домика из дерева и стекла, который янтарной капелькой повис над голубым полукругом бухты.
Творчество неотделимо и от чисто механической работы. Исследователь не только отыскивает новое, сравнивает, анализирует, сопоставляет, он еще и возится с микроскопом, меняет стеклышки на предметном столике и нажимает кнопку спускового тросика фотоаппарата. А потом вырезает из отпечатанных фотографий нужный объект и приклеивает его на страницу альбома. Одни, тихо посвистывая, думают в такие минуты о футболе или рыбной ловле, другие рассказывают анекдоты или спорят по поводу летающих тарелок, а этот Астахов разрабатывал проект бунгало.
«Может быть, он просто взялся не за свое дело? — подумала Рунова, исправляя очередное латинское наименование. — И его истинное призвание совсем в другом? В той же архитектуре?»
Большинство видов, описанных Сергеем как новые, были известны. Сверившись с записями, Светлана Андреевна привела соответствующие ссылки. Делала она это почти механически, любуясь, наверное, в тысячный раз простотой и математической изощренностью форм.
Она не задавалась вопросом, почему, например, ее любимые диатомеи двигаются по принципу танковой гусеницы. Ответить на это было попросту некому. И все же любопытно, что живая природа предусмотрела такой вариант. Вообще изощренность эволюции, ее изысканное эстетство воистину беспредельны. Все, что выдумал человеческий гений, давно уже разработано на испытательных полигонах природы. Впрочем, человек — это тоже часть природы, звено в одной из ее эволюционных цепей. Лишь эта банальная истина утешает исследователя, созерцающего постоянное торжество великого и слепого соперника. Слепого? Как знать… Может быть, нам лишь кажется, что у природы нет конечных целей. Мы прошли ничтожный участок бесконечного пути, но судим уже о всей дороге.
Рунова управилась с работой за какую-нибудь минуту до склянок. Прислушиваясь к разлившемуся над бухтой ледяному клекоту меди, она удовлетворенно потянулась. Пусть ценой отказа от купания и физзарядки, но все же свалила с себя эту ношу, успела. Можно было, конечно, обойтись и без жертв, тем более что никто никаких сроков Светлане Андреевне не назначал. Ей также вовсе не вменялось в обязанности участвовать в «торжище», потому что материал для исследования она собирала в море сама. Что ж, тем возвышеннее было ее торжество, тем чище радость освобождения. Жаль только, что не испытывала она ни радости, ни торжества. Так, влачилась себе по течению, шевеля для вида плавниками.
Неторопливо, с безмятежной легкостью человека, исполнившего свой долг, она обошла сопку и по крутой деревянной лестнице спустилась на берег. Водолазы в мокро блестящих гидрокостюмах уже сваливали собранную на дне живность в огороженный камнями бассейн. Зрелище было, конечно, захватывающее. Аскетичная суша не знает таких насыщенных сочных красок, какими переливалась на мелководье лениво усыпающая добыча. Вспыхивая каплями солнца, кишели в едином клубке пунцовые пульсирующие асцидии и васильковые анемоны, всевозможные голотурии, судорожно меняющие свой колер осьминоги, и сиреневые, карминно-красные, муарово-черные морские звезды, заламывая лучи, беспомощно шевелили рядами оранжевых присосок. Казалось, это корчится в предсмертной страде, безмолвно моля о пощаде, сама непостижимая природа.